в Лаоне, помимо войск, возвратившихся из Ватерлоо, оказалась и часть корпусов Груши, а спустя день-другой там должно было собраться уже не менее шестидесяти с лишним тысяч человек, снабженных новым снаряжением и готовых к отчаянным сражениям под водительством Наполеона. Но внезапно разнесшееся известие об отречении возмутило их и повергло в замешательство. По своему обыкновению, солдаты увидели в этом известии следствие предательства и стали говорить, что им более нечего делать под знаменами, поскольку единственный человек, который может вести их на неприятеля, бесчестно свергнут с трона изменниками. Узнав о подобных настроениях, исполнительная комиссия отправила к ним двух представителей, чтобы напомнить, что после удаления Наполеона им следует служить кое-чему более священному, а именно Франции. Одним из представителей был храбрый Мутон-Дюверне, которому, как Нею и Лабедуайеру, назначалось сделаться жертвой печальных страстей того времени.

Пока между границей и Парижем происходили эти события, в самом Париже, где с тревогой ожидали развязки необычайного кризиса, волнение нарастало. Вокруг Наполеона, остававшегося после отречения в Елисейском дворце, постепенно образовывалась пустота. Он утешался только посещениями верных друзей, таких как Маре, Савари и Лавалетт, и выражениями чувств федератов и военных, по-прежнему толпившихся на улице Мариньи и при виде его разражавшихся неистовыми криками «Да здравствует Император!».

Фуше нанес Наполеону последний визит. Наполеон принял его холодно и вежливо и сказал: «Приготовьтесь сражаться, ибо неприятель не желает того, чего хотите вы; он согласится только на Бурбонов, и если вы их отвергнете, ждите жестокого сражения под стенами Парижа». Фуше почтительно согласился с этими словами и затем удалился из дворца, где всё было упреком его поведению; надменность Наполеона, хоть и не сопровождалась упреками, приводила Фуше в замешательство. Ему больше нравился дворец Тюильри, где хозяином был он сам и где без помех мог властвовать над слабовольным Кинеттом, наивным Карно, неопытным Гренье и расстроенным Коленкуром. Его коллеги предполагали, что Фуше непримирим в отношении Бурбонов как цареубийца, содержавшийся до 20 марта под стражей, и предоставляли ему действовать, всецело положившись на его энергию, опыт и возможности. Он же, в то время как армия отступала на Париж, комиссары отправились к союзническим государям, а ассамблея считала полезным и почтенным обсуждать новую конституцию, тратил время на то, чтобы обернуть к своей выгоде развязку этой печальной комедии.

Хотя из осторожности Фуше продолжал говорить ассамблее о Наполеоне II, он в него совсем не верил, будучи убежден, что государи-союзники захотят сына не более, чем отца, и на смену побежденному Наполеону неизбежно придет Людовик XVIII. Бурбоны были не предпочтением Фуше, а его предвидением; считая их приход неизбежным, он был исполнен решимости трудиться над их восстановлением, дабы обеспечить себе выгоды такового. Однако предвидя вторую Реставрацию, он должен был трудиться ради нее как честный человек и добрый гражданин; чистосердечно открыться коллегам, способным понять правду, Коленкуру и Даву, постараться не предавать других и выдвигать условия не ради себя, а ради Франции, целостности ее территории, свободы и безопасности скомпрометированных лиц. Таков должен был быть план Фуше, но он был иным. Трудиться над реставрацией Бурбонов, поскольку невозможно ее избежать; приписать себе ее заслугу, получить от нее выгоду; ради этого никого не посвящать в дело, рискуя предать всех; спасти тех, кого возможно (ибо Фуше вне своей корысти не был зол), но предать остальных, словом, превратить искусные и честные переговоры в интригу – таков был образ действий Фуше, потому что действовать иначе он не умел.

Как мы помним, он самовольно выпустил из заключения Витроля. На следующий после отречения день, утром 23 июня, Фуше вызвал Витроля к себе, чтобы без промедления установить сообщение с роялистской партией. Витроль хотел скорее мчаться к гентскому двору, дабы условиться с ним о средствах возвращения и принять участие в событиях. Фуше велел ему отказаться от этого плана и удержал, сказав, что над делом возвращения Бурбонов ему придется трудиться в Париже вместе с ним, а не в Генте вместе с принцами-эмигрантами, которым надлежит лишь принять оказанные им услуги. Фуше заявил Витролю, что трудится только ради короля Людовика XVIII и будет двигаться к этой единственной цели даже тогда, когда всем начнет казаться, что он от нее отклоняется. Он сказал, что уже избавился от Наполеона I, что еще встретит на своем пути Наполеона II и, возможно, даже герцога Орлеанского, но минует их без остановки, если ему не будут чинить препятствий чрезмерным нетерпением.

Получив объяснения и заверения Фуше, Витроль обещал ему оставаться в Париже и не ехать в Гент. Тем не менее, соглашаясь остаться в Париже, Витроль потребовал, чтобы председатель исполнительной комиссии гарантировал ему жизнь, частые встречи и, наконец, паспорта для агентов, которых он будет посылать в Гент. «Ваша голова, – цинично отвечал ему Фуше, – будет висеть на том же крюке, что и моя; вы сможете видеться со мной по два-три, а если угодно, и по четыре раза на дню; что же до паспортов, вы получите их целую сотню, если желаете». В заключение Фуше посоветовал Витролю не показываться и даже прятаться до того дня, когда отпадет нужда в предосторожностях.

Установив сообщение с Людовиком XVIII через самого доверенного агента роялизма, Фуше продолжил демонстрировать Карно, Кинетту и Гренье непримиримость к Бурбонам и эмиграции, а Коленкуру – безнадежное желание приезда Наполеона II и решимость добиться для Наполеона I обращения, достойного его былого величия и славы. Многочисленным представителям, через которых Фуше общался со второй палатой и пытался ею руководить, он дал понять, что с Наполеоном II возникли серьезные трудности; впервые признался, что вырвать его из рук держав почти невозможно, что Мария Луиза недостаточно предана величию сына, и указал, что ничто не будет потеряно от перемены, если выбрать из дома Бурбонов принца, преданного Революции, например герцога Орлеанского, чья образованность, взгляды и поведение известны всем. С этими речами согласились все, кроме отъявленных бонапартистов. Революционеры и либералы были готовы принять монарха из младшей ветви Бурбонов, предпочтя зрелого, образованного и свободного человека ребенку, который являлся узником врага и которого трудно было у него отобрать. Но Фуше, ведя подобные речи, думал лишь миновать Наполеона II, подойти к герцогу Орлеанскому, чтобы, в свою очередь, миновать и его, дабы прийти к Бурбонам, которые однажды обойдутся с ним точно так, как он обойдется со всеми.

Тем временем волнение умов не прекращалось, ибо отречение Наполеона, которое должно было, казалось, успокоить людей, стало лишь шагом в кризисе, но вовсе не положило ему конец. Пока существовала такая цель, дальше не заглядывали; теперь же, когда цель была достигнута, взоры обратили