Кларк снова зарядил пистолет и сказал:

— Про принципы я ей все передам, Джон.

— И про все остальное, на ваше усмотрение.

— Только про принципы. Достаточно и того. — Стареющий плотник бегло осмотрел пистолет и сунул его в карман. — Я могу заставить ее верить только в то, во что верю сам.

— А больше мне ничего от вас и не надо.

— Ну, на то, что тебе надо, мне наплевать. — Кларк приподнял шляпу, заколебался на мгновение, презрительно усмехнулся и нахлобучил шляпу на голову.

Когда наутро Эмми вошла в их комнату, Холлистер еще спал. На цыпочках она не ходила, и он проснулся. Эмми заворачивалась в просторный полосатый халат.

— Встаешь? — осведомилась она.

— А ты думала что?

— Понятия не имею.

— А если покопаться?

— Все равно вряд ли ты найдешь что-нибудь, чего не было бы у одной известной тебе дамы.

— А вдруг пистолет? Где дети?

— Я оставила их с бабушкой Кларк.

— Если бы мы не были женаты, я бы придумал анекдот про дедушку Кларка. Для колонки.

— Анекдотов я и без того наслушалась. Смотрю, у тебя нынче хорошее настроение?

— Естественно. Мне повезло, я выжил. А то, понимаешь, разгуливают тут разные старики с пистолетами в карманах.

— Дети не знают, почему я отвезла их к дедушке с бабушкой.

— Не важно. Я, кстати, тоже.

— Наверное. И почему я вернулась, тоже не понимаешь. — Эмми замолчала, завязывая шнурок на туфле. — Бедный папа, пытается заставить меня верить в принципы, а сам в них сомневается.

— Какая, если будет позволено спросить, муха тебя вчера укусила?

— Ничего особенного, просто это. — Она открыла шифоньер и извлекла пачку презервативов. — Рано или поздно ты должен был их где-нибудь обронить. Не думай, что я специально искала, этим я давно не занимаюсь. Я думала, она уже стара, чтобы рожать, оказывается, нет. Будь добр, убери это куда-нибудь подальше.

— Когда-нибудь ты, может, поймешь, насколько заблуждаешься.

— Да брось ты, — отмахнулась Эмми. — Единственное, что меня интересует, так это зачем ты уговорил папу отправить меня назад. Чтобы все выглядело прилично, так, что ли?

— Да.

— А с чего это ты вдруг так забеспокоился о приличиях? Мог бы жениться на своей подруге, и с приличиями был бы полный порядок. Большие автомобили, ферма с бассейном — чего уж приличнее.

— Слушай, сколько можно, выброси ты Грейс Тейт из своей дурацкой башки.

— Только если ты мне пособишь. Ты можешь поклясться памятью отца, что у вас ничего не было? Ведь память отца — это единственное, чем ты дорожишь. Ну же, поклянись, и моя дурацкая башка освободится от нее.

— Таких клятв я не даю.

— Потому что не можешь, и сам это знаешь, и я знаю, достаточно поглядеть на тебя. Так что пусть уж остается в моей дурацкой башке. Скажи ей, что я разведусь с тобой, но только после смерти отца, не раньше. Иное дело, что он крепок и здоров, так что, может, к тому времени ей захочется кого-нибудь помоложе.

В тот вечер Холлистер встретился с Мэри Кемпер и показал ей открытку, пришедшую с утренней почтой. Она была от Эда Уотчела.

— Что это за белиберда? — спросила Мэри.

— Не важно, по крайней мере еще две-три недели эта квартира в нашем распоряжении.

— Нет, я постскриптум имею в виду. Ведь не обо мне же он пишет.

— Нет, полагаю, о Грейс Тейт.

— Грейс Тейт? Слушай, а почему вас все время как-то связывают? Еще немного, и я сама поверю, что это не случайно.

— Не поверишь, — покачал головой Холлистер.

Осенью Холлистер часто ловил себя на мысли, что выглядит сторонним наблюдателем медленного распада собственного брака, своего профессионального роста и углубления любви к Мэри. Изо дня в день он все острее ощущал, что Мэри становится его женщиной, а по прошествии нескольких месяцев уже проводил с ней лучшие, или, во всяком случае, самые приятные моменты жизни, какие испытывал некогда с Эмми, — от нетерпеливого возбуждения вначале до упорного влечения и доверия, потребности друг в друге. Любовью они теперь занимались в доме человека по имени Ник Луччи, местного бакалейщика в итальянском квартале Форт-Пенна, который в каморке, на задах бакалеи, приторговывал вином и граппой, а на втором этаже, для таких важных клиентов, как Джек Холлистер, держал хорошо убранную спальню. Никакого любопытства относительно Мэри Луччи не проявлял, и в некотором отношении здесь было даже удобнее, чем у Эда Уотчела: пока Холлистер наведывался в каморку, Мэри ждала в машине, и как только на горизонте становилось чисто, Джек подавал ей знак. Квартира Уотчела находилась в районе, где всегда был риск столкнуться со знакомыми, а у Ника им помешали только однажды: в дверь постучал один из его сыновей и попросил дать сборник упражнений по правописанию и учебник по арифметике.

Что же касается Эмми, то у нее с Холлистером установились холодные безличные отношения, она избегала называть его по имени и ограничивалась необходимым минимумом общения. Например, она могла сказать за ужином: «Надо бы нам на будущей неделе попросить у вашего отца лишние десять долларов, чтобы купить обоим туфли и чулки»; или: «В „Бостоне“ распродажа, возможно, ваш отец захочет купить себе несколько новых рубашек». Дочь, Джоан, училась в школе мисс Холбрук (приняли ее туда сразу, без сучка без задоринки, об этом озаботилась Бетти Мартиндейл), сын ходил в государственную школу в Норсенде, Эмми же пристрастилась к бриджу. Стычка у них с Холлистером произошла лишь однажды.

— Мне надо тебе кое-что сказать, — проговорила Эмми однажды вечером, когда оба улеглись спать, каждый на свою сторону двуспальной кровати.

— Да?

— Мне наплевать, что люди говорят у тебя за спиной или чем ты там занят. Но помни одно: не смей появляться с ней на людях. Этого я не потерплю.

— Господи, с чего это ты?

— Вчера вечером ты разговаривал с ней в гостинице.