почти совпадает с цифрой, которую дает сохранившаяся в деле о стрелецком розыске роспись, озаглавленная: «Кажнены февраля в 18 день на Красной площади» и затем приводятся имена 35 стрельцов сборного полка Головнина, между которыми находим знакомых нам: присланного к розыску из Сибири Лифанку Коргошина, попавшегося на воровстве у Девичьего монастыря в ночь на 24 ноября 1698 г., Ивашку Смагина, задержанного в Кремле на площади, Андрюшку Сергеева[1022] и др. Остальным, кроме этих 35, стрельцам смерть 18 февраля не была сказана, и они были отосланы с Красной площади в Симонов монастырь. Они были казнены через год — 9 февраля 1700 г.[1023] Что же касается до второй цифры, приводимой Корбом, — 150 человек, казненных будто бы в этот день в Преображенском, то ее надо считать или далекой от действительности, или даже и совсем вымышленной. Заметим, что каждый раз, когда у Корба речь идет о февральских казнях 1699 г., он приводит эту неизменную цифру — 150: 3 февраля (в конце рассказа) — 150, 4 февраля — 150, наконец, 18 февраля в Преображенском — 150, не считая казненных в этот день на Красной площади, по его показанию, 36. Эти цифры дают в сумме 486 стрельцов. Между тем всего стрельцов к январскому розыску 1699 г. было, как мы знаем, сосредоточено в Преображенском 695, но из них 285 малолетних не были казнены, а тогда же, в январе и феврале, рассылались по монастырям. Так что общее число взрослых стрельцов, сосредоточенных тогда в Преображенском, — 410 — значительно меньше той суммы, которая выходит, если сложить цифры, указываемые Корбом. А надо еще принять во внимание, что 84 стрельца из числа 410[1024] оставлены были до розыска 1700 г., когда из них было казнено 40 человек[1025], и, следовательно, если 18 февраля 1699 г. и происходили казни в Преображенском, то цифра казненных там преувеличена, и значительно преувеличена Корбом.

Вечер этого дня кончился опять фейерверком. «Вечером устроены были с царской пышностью, — пишет Корб, — более приятные забавы, именно пущен был для увеселения потешный огонь серного состава. Московское дворянство и иностранные представители отправились по приглашению в Лефортов дворец, откуда всего удобнее можно было любоваться зрелищем искусственного огня. Царевич с пресветлейшею принцессою Наталией, любимейшей сестрой царя, смотрел на потеху движущихся огней, в том же месте, но в отдельной комнате. В обычаях страны не принято, — рассуждает по этому случаю Корб, — чтобы молодые принцы слишком часто видались с отцом, якобы на том основании, что, находясь вдали от него, они будут питать к нему бoльшее уважение. Я признаю этот обычай для тех стран, где народ чтит не такого государя, которого он любит, а которого боится, ибо это отчуждение может сделать государя более грозным, но отнюдь не заставит более любить его»[1026].

В воскресенье 19 февраля/1 марта дана была прощальная аудиенция бранденбургскому посланнику фон Принцену в том же Лефортовом дворце, где дана была ему и приемная аудиенция. «Бранденбургский посол, — пишет Корб, — был торжественно отвезен к прощальной аудиенции в царской колымаге, запряженной шестью белыми лошадьми. Посол ехал вместе с приставом; чиновники следовали вместе верхами; число свиты увеличивалось двенадцатью слугами с царской конюшни. Эта торжественная церемония имела место в неоднократно уже названном Лефортовом дворце»[1027]. Сохранилась также составленная в Посольском приказе маленького формата записочка о церемонии приема посланника на этой аудиенции, подобная той, которая была составлена для приемной аудиенции. Записочка эта указывает, что, когда посланник войдет в палату, где изволит находиться государь, его «явит» думный дьяк Е. И. Украинцев, обращаясь к государю со словами: «Вам, пресветлейшему и державнейшему великому государю, вашему царскому величеству, Фредерика, курфюрста Бранденбургского чрезвычайный посланник Людвик Фонпринц челом ударил и на вашем царского величества жалованье челом бьет. После того, — продолжает записка, — великий государь укажет сказать посланнику отпуск думному дьяку Е. И. Украинцеву». Приводится далее текст обращения думного дьяка к посланнику. «И думной дьяк говорит: Людвик Фонпринц! Пресветлейший и державнейший великий государь, его царское величество, велел тебе говорить: присылал к нему, великому государю, его царскому величеству, Фредерик, курфистр Бранденбургский, тебя, чрезвычайного своего посланника. И великий государь, его царское величество, велел тебе видеть свои, царского величества, очи и лист у тебя курфистров принять повелел и выслушал. И о которых делех к нему, великому государю, курфистр писал и что словесно ты, чрезвычайный посланник, объявил, и о тех делех великий государь, его царское величество, посылает с тобою к курфистрскому пресветлейшеству свою, царского величества, грамоту, а на доношение твое указал тебе дать ответное письмо». Думный дьяк должен затем «подать грамоту близко его, великого государя… в тафте. А великий государь изволит нанесть над нее свою государскую руку[1028]. Потом великий государь изволит приказать к курфистру поздравление сидя а говорит: Людвик Фонпринц! Как будешь у Фредерикуса, курфистра Брандебургского и ты ему от нас поздравь! После того пожалует великий государь посланника и дворян к своей, царского величества, руке. Потом великий государь пожалует, велит посланнику сказать свое, великого государя, жалованье в стола место ествы и питье и отпустит на подворье». На записке положена помета: «Февраля в 19 день было по сему на дворе генерала адмирала Франца Яковлевича Лефорта в Немецкой слободе. Сани были о шести возниках»[1029].

Мы уже знаем по помете на первой записке о приемной аудиенции, что не все на деле происходило так, как изложено было в записке; поэтому можем думать, что и прощальная аудиенция не совсем произошла по записке. Колымага была действительно о шести лошадях: это был ведь один из пунктов в переговорах с бранденбургским посланником. Но затем заметны отклонения. Во-первых, церемониальная записка не предусмотрела на той же самой аудиенции представления царю Принценом своего преемника Задоры-Кесельского, бывшего маршалком в свите посланника. Задора-Кесельский был назначен бранденбургским резидентом в Москве и здесь же, на прощальной аудиенции Принцена, вручил царю верительную грамоту[1030]. «В то же время и при тех же обстоятельствах, — говорит Корб, описывая аудиенцию, — господин де Задора-Кесельский, доселе маршалок посольства, был утвержден и принят в качестве резидента, заменив собою посла». Затем другое отклонение от записки было, надо думать, в том, что едва ли царь принимал посланника сидя, как говорилось в записке. Мы уже ранее его на таких аудиенциях наблюдали, именно на приемных аудиенциях и цесарского посла, и того же Принцена, и каждый раз он держался стоя; надо полагать, что такова была его манера, которой он едва ли изменил и в настоящем случае. Наконец, не совпадают с действительностью