залез под кровать. Вошел поручик с двумя рядовыми. Они нашли табак, который отец даже не прятал, а просто сложил в сенях. Отца тоже нашли, вытащили его из-под кровати, стали бить, надавали ему пощечин. Поручик улегся на его постель, а солдаты по очереди стерегли отца до утра.

Утром все уселись в его пролетку.

— Как тебя звать, вонючий еврей?

— Иосиф Шафар из Поляны.

— Лезь! Живо!

И поехали. Но не в Поляну, а, видно, в какое-то управление. Один солдат, верно, цыган, правил, другой поместился рядом с отцом, а на заднем сидении восседал поручик, куря папиросу за папиросой. Табак сложили под козлами. У солдат были винтовки. С полчаса ехали молча.

Километров за пять до перекрестка, где еще можно было свернуть на Поляну, отец сказал, будто про себя или так, в пространство:

— Господину офицеру могло бы быть хорошо, и мне тоже могло бы быть хорошо.

Никто ему не ответил. Поручик курил, равнодушно глядя через его плечо. Проехали еще минуту. Вдруг сидевший рядом солдат спросил отца:

— Сколько?

— Десять тысяч, — ответил отец.

— Когда?

— Если мы поедем не в управление, а в Поляну, то сейчас.

Опять наступило молчание, но отцу показалось, что офицер и солдат переглянулись. Через минуту, словно поразмыслив, солдат промолвил:

— Мало!

— Пятнадцать, — быстро сказал папа.

— Мало, еврей!

— Больше дома нет.

Но, доехав до перекрестка, они все-таки повернули к Поляне.

Приехали туда после полудня.

Отец велел маме приготовить самый вкусный обед. Солдат он усадил в корчме, а поручика провел в лучшую комнату в доме. Отец выплатил ему все деньги до последнего геллера, угостил его как следует, налил ему хорошего вина — вообще принял прекрасно.

После обеда поручик заявил, что ему скучно.

— Может быть, господин офицер играет в карты?

Но офицер с досадой махнул рукой и пошел в корчму к солдатам, которые уже пообедали и теперь потягивали дешевое вино.

Поручик подсел к ним. Они стали пить втроем, а отец то и дело подливал. Затянули какую-то песню. Горланили так, что стены дрожали. Потом опять принялись за водку. Отец, улучив момент, снял с вешалки винтовки, отнес их в конюшню и спрятал там под колодой.

Он был рад, что они пьют водку: авось скорей опьянеют, заснут, и все успокоится. Сидеть с ними было противно, но увести их в другую комнату никак не удавалось.

— Куда? — начинали шуметь солдаты, протягивая к нему руки.

В кухне отца встретила мама и очень огорчила его: оказывается, не зная, что приедут солдаты, она не успела услать Этельку из дому и впопыхах спрятала ее у больного дедушки. В дедушкину комнатку можно было пройти только через корчму, окно было забито, и Этелька никак не могла выйти оттуда. Кучер Янкель, которого мать послала в село посмотреть, где другие две девочки, нашел Балю и маленькую Ганеле на улице и отвел их к бедру{251} Кагану. Мать была очень напугана.

Солдаты скоро перепились. Пьянее всех был поручик: он все время хохотал и, видимо, не привыкший к водке, лил ее в себя как воду; отец с матерью надеялись, что он скоро свалится с ног и, бог даст, все обойдется. Солдаты заставляли еврея пить с ними за здоровье правительства, за короля, за христианскую религию, и отец с вежливой улыбкой пил, зная, что все это не имеет никакого значения, раз он мысленно говорит наоборот. А в стакан себе он наливал только воду.

Поручик на минуту вышел во двор. Он еле передвигал ноги, и это его забавляло.

Обнявшись, солдаты горланили песню. Отец запер входную дверь на засов. Но вдруг он услышал громкий хохот. Это вернулся поручик. Он споткнулся на пороге, уперся руками в косяки, и смех его превратился в ликующий вопль:

— В доме красавица! Замечательная! Я должен ее видеть! Приведите ее сюда!

Он, наверно, увидел со двора промелькнувшую в окне неосторожную Этельку.

Отец страшно испугался. Но не подал виду.

— Господин офицер шутит, — сказал он.

— Нет! — крикнул поручик, выпучив глаза.

— Господину офицеру показалось. Красавица? Какая? Где? — Отец улыбнулся.

— Нет! — гаркнул поручик, как на плацу.

Из кухни прибежала бледная, испуганная мама. Схватив поручика за рукав, она стала гладить ему плечо, умолять. Голос ее дрожал:

— Нет, нет. Тут никого нет, господин поручик. Уверяю вас, нет…

— Есть! — ревел поручик.

— Клянусь вам! Клянусь всем, что у меня есть дорогого на свете. Клянусь жизнью своей и своих детей!

Но сильное волнение выдавало ее. Отец старался оттащить ее от поручика.

— Никого нет, поверьте мне…

Вдруг поручик словно отрезвел.

Он выпрямился. Глаза его горели скорей от оскорбленной гордости, чем от алкоголя. Он твердо произнес:

— Я не стану клясться. Но даю честное слово офицера, что девушка не пострадает ни одним волосом на голове. Я должен ее видеть! Я только вежливо поцелую ей ручку, и она уйдет. Приведите ее сюда!

Но по тому, как он запнулся на слове «вежливо», было ясно, что он пьян.

— Нет! — крикнула мама и опять стала клясться, что никакой девушки нет.

Но поручик слушал ее лишь мгновение. Его глаза стали дикими. Лицо налилось кровью. Обернувшись к солдатам, он указал рукой на дедушкину каморку:

— Она там! Вышибайте дверь!

Солдаты скользнули взглядом по стенам, ища свои винтовки. Не найдя их, бросились к двери.

— Там больной оспой! Вы умрете! — не своим голосом крикнула мама.

Пощечина сбила ее с ног. Отца оттащили в угол. Навалились на дверь. Толчок, другой. Дерево затрещало.

Но вдруг дверь отворилась изнутри и оттуда с громким рыданием выбежала Этелька. Проскользнув под руками солдат, она через кухню выскочила во двор.

Солдатам понадобилось две секунды, чтобы прийти в себя от неожиданности. Потом все трое кинулись за нею.

Отец стоял посреди корчмы, схватившись за голову. Но мама нашла в себе силы броситься через комнату, через кухню — к окну; она видела, как Этелька промчалась по саду, шмыгнула в отверстие забора, где была вырвана доска, и убежала вниз к реке. Солдаты замешкались, перелезая через забор, а потом не знали, куда направиться.

— Ох! — облегченно вздохнула мама и бессильно опустилась на стул; голова ее упала на руки, уроненные на стол. — А теперь будь что будет!

И началось.

Солдаты вернулись озверелые. Начали громить корчму. Первым делом сорвали маленькие висячие керосиновые лампы, потом стульями перебили стаканы на буфетной стойке и, наконец, принялись за окна. Стекло со звоном так и посыпалось на галерею.

Папа заставил маму совсем уйти из дому, а сам спрятался во дворе, лишь изредка решаясь высунуться на галерею и