Давайте это дело разберем, вернемся на полшага назад. Что фикция большинства или говорение от лица большинства для них важно, это видно, например, по их озабоченности проблемой рейтинга. Ведь казалось бы, объемы аудитории, которые говорят о том, что они в разных формулировках одобряют деятельность Путина на посту президента, в те четыре года премьер-министра, доверяют ему, достаточно велики. Шестьдесят процентов, куда больше? Любому из политиков Германии в счастливом сне такое не снилось никогда. Но «нам» нужно 85, еще лучше 90. Именно с тем, чтобы демонстрировать свою внеконкурентность. Власть должна быть вне конкуренции и демонстрировать это в режиме нон-стоп. А тогда уж она может создать для тех или иных стратегических задач некоторую видимость конкуренции. Понятно, какую роль играют во всех выборных процедурах, отчасти 1990-х, в еще большей степени 2000-х годов, такие фигуры, как Зюганов, с одной стороны, Жириновский, с другой стороны, и партии, которые они обозначают, как бы возглавляют. Конечно, это имитация конкуренции, это имитация свободы. В этом смысле озабоченность рейтингом обозначает, что власть должна быть вне конкуренции. Человек номер один не имеет замены, он не имеет второго, и вот была предпринята попытка на четыре года не то что выстроить другую конструкцию, но хотя бы намекнуть на то, что возможна другая конструкция, притом что, конечно, все рычаги сохранены, люди понимают, у кого реальная власть. Но даже этот намек оказался слишком опасным для этого непоколебимого рейтинга и конструкции того, что человек должен быть по определению один — не два, не полтора, а один. Одна труба, одна страна, одна церковь, одна судьба, один человек во главе — на этом все держится.

Боятся ли они оппозиции? Я думаю, что все-таки мы не имеем дело с оппозицией. Больше того, думаю, что мы вообще дело здесь имеем не с политической силой. Я думаю, что это не оппозиция, а демонстрация некоторого изменения в социальном устройстве социума. То есть заявка на существование некоторой группы, которая имеет если не собственные интересы, то, по крайней мере, собственные символы, и эти символы выносит в виде изобразительной, словесной продукции, каких-то розыгрышей, которые происходят на площадях и проспектах. Конечно, мы понимаем, что эти лозунги и словечки в каком-то смысле с карточек Льва Рубинштейна перешли на листы, которые выносил народ на Болотную. И в этом смысле слава и хвала Льву Семеновичу, который задолго до Болотной такие карточки делал. Просто тогда это было индивидуальным усилием и поведением творческой единицы в условиях подполья. Тут это вышло наружу. В каком-то смысле это выход андеграунда на поверхность — постановка в кавычки того, что в 1987–1989-х, в 1989–1991-х фигурировало без кавычек. Притом что группы, выходившие в 2011–2012 годах на площади и проспекты, конечно, выступали за изменения, за соревновательность, за нормальную работу не показных, не демонстративных, а реальных институтов, но игровой характер символического розыгрыша, который был опробован на Болотной, а потом несколько раз повторялся в прогулках, на проспекте Сахарова обозначает очень важное. Это в каком-то смысле символизация нового уровня, нового типа или новой формы свободы от принудительно-единообразной массовидной ситуации. Тогда, в 1987-м, 1989-м, до 1991-го, до 1993-го, до чеченской войны, было что-то, в чем зарождалась действительно возможность политической оппозиции без всяких кавычек. Включая даже, к счастью небольшую, но все-таки пролитую кровь 1993 года, а потом, в 1994-м, уже была пролита во многом и чужая кровь — кровь тех, кто захотел стать «другим», сделал попытку выйти из строя, отделиться от большинства.

Мне кажется, что начиная с 1953–1956 годов мы имели дело с различными формами, фазами, направлениями разложения и распада той единой системы господства, которая была создана в классический сталинский период. Это был распад номенклатуры и различных ее частей, — когда более радикальный, даже с некоторыми оттенками катастрофичности, когда более мирный, но он никогда не становился игровым. Что сделало недовольство конца 2011-го — первой половины 2012 года? Оно сделало это в некотором смысле символическим розыгрышем, игрой. Именно поэтому это не оппозиция, конечно. Это неудовлетворенность, заявка на существование, демонстрация наличия себя как некоторой группы, намек на то, что есть и другие группы, кроме тех, которые составляют верхушку и считают себя внеконкурентными. То есть я бы в этом видел скорее демонстрацию желательности и, может быть, даже возможности каких-то специализированных групп, которые были бы вне власти и не принадлежали бы к массе, а имели бы достаточно автономии и символического авторитета для публичного поведения и демонстрации своих позиций по самым разным вопросам — политическим, культурным, экономическим, историческим. Так что это не альтернативное движение внутри науки, гуманитарной среды, не что-то похожее на рождение новой школы или нового направления, но это и не рождение политической оппозиции. Мне кажется, это скорее демонстрация желательности публичной сферы, вариативности культурного и социокультурного поведения. Как бы напоминание о том, что современное общество в полном смысле слова, современный город — такой, как Москва, и другие крупнейшие города — немыслим без разнообразия публичной жизни, игры, независимости разных групп и фракций населения. И из этого в конечном счете или в связи с этим, может быть, вырастет и какая-то альтернативная политика, но сами эти действия не являются политическими. Другое дело, что они могут принимать политическое значение с точки зрения каких-то групп. Например, с точки зрения власти, которая может их в этом смысле расценивать как политическую оппозицию и дальше расправляться по своим правилам вооруженной борьбы с политической оппозицией, что она отчасти и делает. Но только отчасти. Всерьез заявлять о том, что в России есть политическая оппозиция, для власти было бы равноценно заявлению о том, что в России есть политические заключенные. Если хотите, вот такой пример. Естественно, она никогда не согласится ни на ту ни на другую формулировку. Никакой политической оппозиции в России нет, в России нет и не может быть политических заключенных при нынешней власти, — ее позиция такова. В этом и границы, и формы тех феноменов, с которыми мы имели дело в конце 2011-го и наиболее активно в первой половине 2012 года, которые сейчас еще пульсируют. Но уже скорее в напоминательном режиме — напоминания для власти, напоминания для самой среды, напоминания для публичной сферы, для других групп. Это уже не активная фаза, а отчасти мемориальная, отчасти уже сама принимающая некоторый ритуальный характер.

Последний вопрос, только для внутреннего пояснения — несколько уясним всё. Я просила вас наметить предварительную дифференциацию между