65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin

25-го сентября 1936 г., пятница

                         Дорогие Унбегауны,

Сердечно приветствую обоих — и даже всех троих.

Елена Ивановна! Я ни звука от Вас из Спа[1995] не получала, а Б<орису> Г<енриховичу> написала отдельно, потому что — получила (пересланное из Ванва) — и никакого разочарования в Вас у меня нет и быль не может, и если были обижены — раз — обидьтесь, пожалуйста! Кроме того, в письме Б<ориса> Г<енриховича> я Вас приветствовала, правда — совместно с Таней. Так-что все обвинения и подозрения — напрасны.

Очень рада буду всех вас видеть — когда и как? В воскресенье и в понедельник я занята, а 2-го в пятницу у Мура начинается школа. Думайте и зовите. Вас позову, когда вернется С<ергей> Я<ковлевич>[1996], а то жаль без него — он вас очень любит.

Сердечно ваша (общая).

                                       МЦ.

P.S. Если бы Вы мне не нравились, я спокойно дружила бы с Б<орисом> Г<енриховичем>, п<отому> ч<то> дружба — вещь вольная. Но Вы мне — нравитесь,

Впервые — Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 278–279. Печ. по тексту первой публикации.

96-36. А.С. Штайгеру

29-го сентября 1936 г.

— Что* бы Вы сказали о человеке, который получив два рукописных стихотворения от Ахматовой, — не посвященных, а обращенных — не отозвался о них ни одним звуком, так сказать — даже не расписался в получении??

А ведь это, а не иное произошло.

Или я, писавшая Вам ежедневно письма, этим самым перестала быть поэтом? И мои стихи, оттого что они мои, или оттого что они Вам — стали хуже? Перестали быть стихами?

Круг, есть форма. И это говорю — я[1997].

_____

Я — убит, я — разбит… и т. д. Но это ведь — чудовищный эгоизм. Если двое дружат — то есть другой, и этот другой сегодня — я. Значит, в наших отношениях меня не было, в Вашем — ко- мне — меня не было, было Ваше к себе, только глядение в прикрашивающее — вернее окрашивающее — и совсем верно — усиливающее зеркало. И вдруг это зеркало отразило Ваше лицо: простое, как простое стенное… Но я не зеркало, я — человеческое лицо.

Печ. впервые. Письмо (набросок) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, on. 3, ед. хр. 27, л. 84).

97-36. А. С. Штайгеру

Vanves (Seine)

65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin

30-го сентября 1936 г., четверг.

— Между первым моим письмом и последним нет никакой разницы…[1998]

— Да, но между Вашим первым письмом и последним была вся я к Вам — Вы скажете: два месяца! — но ведь это не людских два месяца, а моих, каждочасных, каждоминутных, со всем весом каждой минуты — и вообще не месяцы и не годы — а вся я. Вы же остались «мертвым» и — нехотящим воскреснуть. Это-то меня и убило. В другом письме, неотосланном, я писала Вам о мертвом грузе нехотения, который, один из всех, не могу поднять[1999].

Я обещала никогда Вам не сделать больно, но разве может быть больно от того, что человек не может тебя видеть в ничтожестве, что он для тебя хочет — самого большого и трудного, что он в тебя верит — вопреки очевидности, что он требует с тебя — как с себя. Поверьте, что если бы я Вас только жалела — Вы бы правды от меня не услышали: чем бы дитя не тешилось, лишь бы…

Но я приняла Вас за своё дитя, которое лучше пусть — плачет, только не тешится. Только не тешится. В моем последнем письме была вся настойчивость моей веры в Вас, оно, единственное из всех, было не любимому, а — равному (и только потому — суровое) — и может быть в нем я Вас больше всего — любила. И об этом стих моих  — тогда — 26-ти лет:

Бренные губы и бренные руки

Слепо разрушили вечность мою.

С вечной душою своею в разлуке

Бренные губы и руки пою.

Рокот божественной Вечности — глуше.

Только порою, в предутренний час

С темного неба — таинственный глас:

— Женщина! Вспомни бессмертную душу![2000]

В этом письме я с Вас хотела — как с себя.

Поймите меня: я Вам предлагала всю полноту родства, во всей ответственности этого слова. И получаю в ответ, что Вы — мертвый, и что единственное, что Вам нужно — дурман. Это был — удар в грудь (в которой были — Вы) и, если я не упала — то только потому что никакой человеческой силе меня уже не свалить, что этого людям надо мной уже не дано, что я умру — сто*я.

Друг, я совершенно лишена самолюбия, но есть вещи, которые я не могу перенести, напр<имер> — физически, на строке — себя и Адамовича вместе[2001]. Мой первый ответ: там, где нужен Адамович — не нужна я, упразднена я, возможен Адамович — невозможна я, — не потому что мы поэты разной силы, я встану и становлюсь рядом с самым бедным, а перед некрасовским: Внимая ужасам войны[2002] — как встала на оба колена — так и осталась — но Адамович (и все ему подобные) — не бедный, и даже не нищий духом, а — немощный духом — и не хотящий мочь, и не верящий что можно мочь — и не хотящий в это поверить — это уже не не*мощь,