– Я не люблю чуму, – пожал плечами Эпинэ, – особенно в собственном доме, но, полагаю, нам пора.

– Беру свои слова назад, – засмеялся Люра. – Я совсем забыл, что собираюсь жениться. Уверяю вас, я буду нежнейшим мужем, замечательным отцом и наивернейшим подданным и начну прямо сейчас. Итак, чума отменяется, а нас ждет прелюбопытнейшее зрелище.

Робер не ответил, притворившись, что не может справиться с расшалившимся Дракко. Удо Борн или Матильда раскусили бы немудреный обман немедленно, но Симон Люра Повелителя Молний не знал. К счастью для обоих.

2

Для «прелюбопытнейшего зрелища» граф Килеан-ур– Ломбах выбрал ярмарочное поле на берегу Данара. Место было удачным во всех отношениях. Обширный, хорошо утоптанный плац мог вместить прорву народа и в отличие от городских площадей был безопасен. Ни крыш тебе, ни окон, за которыми могут затаиться стрелки, все подъезды как на ладони, никаких случайных прохожих, только радетели дела Раканов, солдаты, заложники да те, кого пригнали посмотреть на торжество справедливости. Робер слегка привстал на стременах, разглядывая флаги Раканов, Эпинэ, Окделлов и Приддов на высоких шестах, шпили и колокольни за рекой, затаившийся среди облетевших тополей тракт, мельницу на холме у прозрачной рощицы… Какое все мирное, и как же не вяжутся с этой идиллией шеренги солдат, обтянутый багровым сукном эшафот и верзила в кожаной маске!

– Не правда ли, палач хорош? – Люра указал хлыстом на черно-красную фигуру. – Он словно пятно невинности на рубашке невесты.

– Вы неподражаемы, – сдержанно произнес Робер.

Верный подданный и будущий счастливый супруг отвесил церемонный поклон и картинно взмахнул белым платком. В ответ тонко и зло запели флейты и загрохотал барабан. Люра убрал платок и послал линарца к эшафоту. Предзимнее солнце заливало статную, подтянутую фигуру полуденным золотом, играло на стволах мушкетов, обнаженных клинках, трубах, пуговицах, цепях, стременах, не делая разницы между топором палача и офицерскими шпагами, хотя была ли она, эта разница?

Внезапный порыв ветра пришпорил увядшие было флаги, принес запах печного дыма и короткий колокольный звон. Четверть одиннадцатого! Фердинанду Оллару осталось жить около часа, самым невезучим из заложников – немногим больше. Лэйе Астрапэ, как он будет выбирать смертников, как?! Солнечный зайчик отскочил от надраенной меди и угодил Роберу в глаз, на мгновение все утонуло в красном мареве, потом Иноходец вновь увидел две шеренги пехоты, притихшую толпу на берегу, эшафот с палачом, жалкие фигурки заложников, кавалерийский эскадрон за их спинами, обреченного короля в сером платье. Каково это – носить траур по самому себе? Каково это – знать, что на твой вопль о помощи никто не ответил?

Застоявшийся Дракко переступил с ноги на ногу и недовольно фыркнул, странное облако растаяло без следа, из-за рощи выплывала птичья стая. Запоздавшие гуси торопились на юг через Померанцевое море в Багряные земли. Мориски не охотятся на птиц, их добыча – звери, способные дать бой человеку. Талигойские гуси на чужбине в безопасности, их бьют только на родине.

Солнечные лучи ласкали небесных странников, расталкивали друг друга, смеялись, пробиваясь сквозь тонкие черные ветки, на одной из них чудом держался одинокий лист – алое, пронзенное светом сердце. Налетел ветер, листок вздрогнул, сорвался, закружился в последнем танце, то ли стремясь за улетающими птицами, то ли не желая умирать.

Дальние флейты закончили свою песню, теперь рокотали одни лишь барабаны. Скоро начнется… Пальцы привычно ласкали пистолеты – все в порядке, оружие никогда его не подводило, не подведет и сейчас. Рокот барабанов становился все сильней и сильней, потом оборвался резкой, бьющей в уши тишиной, и тут же раздался тоскливый крик: гуси, мерно взмахивая крыльями, исчезали в слепящей свободе.

Листок все еще кружился, уже у самой земли. Что ж, если ты не хочешь падать, ты не упадешь. Шаг в сторону, быстрый поклон – и осеннее сердечко замерло на раскрытой ладони. Золото и кровь – вечные спутники, они не могут друг без друга.

Пора, вот теперь уже пора. Осталось лишь потрепать по шее коня, сунуть за пазуху пойманный лист, натянуть перчатки. Улыбка, взгляд в небо, прыжок в седло…

– Господин Первый маршал, половина одиннадцатого!

Лэйе Астрапэ, где он?! Ах да, конечно…

– Начинайте, – герцог Эпинэ развернул Дракко и медленно поехал вдоль вооруженных до зубов солдат. Все спокойно, врагов в округе нет и не предвидится до весны, а зубы показывают жителям столицы и окрестных городков. Чтобы поняли, что с новыми хозяевами не шутят.

– Господин Первый маршал, прикажете зачитывать манифест его величества?

– Приказываю.

За спиной перепуганные мужчины и женщины, холодная, быстрая вода, а за ней – Оллария, которой приказано вновь стать Кабитэлой. Впереди – эшафот, заложники и кавалерийский эскадрон. Рядом – соратник. Белая лошадь, черно-белый мундир, алая перевязь… По мерзавцу палач в четыре ручья слезы льет, но умрут другие, а мерзавец будет щеголять титулами и званиями и похлопывать тебя по плечу.

Робер привстал на стременах, делая вид, что разглядывает что-то за строем кавалеристов. Воистину нет ничего подлее здравого смысла! Он должен выдержать, час – это недолго, совсем недолго! Никола прав, другого выхода нет. Герцог Эпинэ должен думать о своих вассалах и своей земле, а не воевать с самим собой.

Раньше надо было думать, раньше! Когда ты не схватил Альдо за руку в доме достославного Жаймиоля, когда поддакивал Адгемару, братался с бириссцами, стрелял по талигойцам, брал деньги у Ворона. Когда прикончил гоганов и не прикончил Люра, хотя мог, а теперь отступать некуда. Даже если остановить казнь или задержать до появления Альдо, сюзерен не отступит, он слишком молод и уверен в себе.

А какая роскошная мишень эта красная перевязь! Кирасу Симон не надел, хотя пуля пробила бы и ее, кирасы годятся лишь для конного боя. Нет! Не сметь! Убить Люра сейчас, при всех невозможно. Это приговор южанам и Альдо, и это ничего не изменит. Вернее, изменит, но к худшему. Псы, лишившись вожака, будут грызть всех, до кого смогут дотянуться…

Иноходец, наплевав на все приличия, уставился на тракт, чтобы не видеть плаху, палача и мразь на белом коне! Он будет вспоминать Мэллит, Матильду, Клемента, разглядывать кавалеристов, повторять правила стихосложения, считать кошек, наконец! Что угодно, только не видеть, не слышать, не понимать, иначе он сорвется и разрядит пистолет в вызывающий алый шелк.

Вновь зарычали барабаны, и ликтор громким равнодушным голосом принялся зачитывать манифест его величества Альдо I Ракана. Робер не слушал, не в силах оторвать глаз от проданного короля. Понимает Оллар, что его ждет, или нет? Одутловатое лицо было бледным и спокойным до бессмысленности, словно Фердинанд уже умер. Если б он плакал, молился, просил пощады, проклинал, было бы легче, но этот бессмысленный до безмятежности взгляд… Словно у младенца или мертвецки пьяного. Неужели у Люра хватило совести и смелости дать королю саккоты? Робер скосил глаза на осанистого всадника на белом коне. Нет, этот человек до милосердия не снизойдет.