Ыхы-хи-хииии! Прибыток негоцианта, ваше высочество, капризен и не каждому дается в руки...

— Какой же требуется воск, чтобы он пристал?

— Разум, ваше высочество, разум.

— Добро. А еще?

— К разуму прибавится и прочее, что нужно. Был у меня как-то разговор с его величеством. Его величество тогда сказал: «Дворяне наши ленивы, аки скоты!» А я осмелился поправить в меру разума: «Не ленивы, а в рассуждении узки. Ибо, будь они лишь ленивы, не было бы у них пристрастия ни к свининке, ни к звону добрых талеров в кошельках». Нынче же потщусь доказать, что разум в каждом деле — превыше всего. Пусть призовет меня через год-два его величество и прикажет продать ему для войска тысячу аршин полотна. И продам тысячу. Прикажет поставить миллион — получит миллион, и даже два.

Петр Толстой повернул к голландцу сивые рожки усов:

— Говорил охотник жене: «Ставь горшок на огонь — иду добывать зайца!»

— Не в обиду вашей светлости, напомню: есть на свете люди, способные с полным правом такое сказать. Заяц — в известном месте, пуля — в стволе ружья, глаз мой зорок, рука не дрогнет... Ыхы хи-хииииий!

— Как же все-таки насчет заячьей похлебки? — оборвал его странный смех Кантемир.

— Так, так, ваше высочество, прошу покорно подсчитывать вместе со мной. Лен, конопля да хлопок — почти то же, что трава в степи, дорого не стоят. Рабочим платить не надо, набраны из осужденных на каторгу или тюрьму. Есть и по вольному найму, но таких немного.

Кантемир окинул взором молодых ткачих, сидевших в помещении, в которое их ввел Тамсен. Все были одеты в белые кофты и юбки, с зелеными поясками. Замужние носили бархатные чепчики с серебристой вышивкой, непокрытые косы девиц были повязаны розовыми лентами. Это, конечно, был временный маскарад, долженствовавший удивить важных гостей добротой и культурой владельца: как только посетители уходили, хозяин снова наряжал работниц в лохмотья и слезы. У некоторых женщин ноздри или мочки ушей были вырваны рукой палача — в знак того, что наказание их пожизненно.

— Ваши светлости, верно, уже поняли, что жизнь научила меня многому, — продолжал болтать Иван Тамсен. — Если затрачу рубль — значит, должен заработать на нем десять; если сегодня уплатил сто рублей, завтра должен себе вернуть двести, триста, а то и тысячу...

— Каким образом? — спросил Кантемир.

— Ыхы-хи-хиииий! Это уже, ваше высочество, лишний вопрос, — Тамсен с некоторым подозрением взглянул на Петра Толстого, но продолжал без стеснения: — Мои мастера готовят непревзойденное по качеству полотно. Толстое и тонкое, разных сортов и назначений, скатерти, полотенца, простыни, наволочки, цветные носовые платки и все, чего ни пожелает душа. Даже паруса для кораблей. Вы считаете со мной вместе, ваши светлости? Отлично! С этого места каждый моток вьется дальше и дальше, нитка за ниткой. А в конце — закручивается петелькой. А в петельку попадают денежки — серебряные, золотые. Если нынче спрос не так уж велик, завтра будет по-другому. И послезавтра, глядишь, мои товары будут продаваться в моих же лавках и рядах в Москве, Питербурхе и других городах, за рубежом, пойдет в поставки его величеству царю... Вы, кажется, мне не верите? Напрасно, ваши светлости, напрасно...

— Верим, господин Тамсен, — с улыбкой успокоил его Кантемир.

— Боюсь, все-таки, что нет, — настаивал фабрикант. — Боюсь, что втайне вы надо мной смеетесь и сомневаетесь. Только покорнейше прошу с выводами не спешить. Скажу не хвастая: таких людей, как я, на свете не так уж много. Господь рассаживал нас редко, дабы было кому вести его стада...

Хвастовство, по-прежнему, было слабостью голландца, одобрение же из уст слушателей — даром небес.

Кантемиру честолюбие владельца фабрики было глубоко безразлично. Куда больше привлекали его далеко идущие намерения голландца, его уверенность в своих силах. Кантемир представил себе вдруг Россию, покрытую сетью фабрик, разнообразнейших мануфактур, созданных и управляемых умными, цепкими, целеустремленными хозяевами, сетью литейных заводов и домен, школ — родным домом умелых негоциантов, объезжающих вдоль и поперек целый свет, накапливающих золото и всяческие сокровища. Из равномерного шума ткацких станков родился луч света, прояснившего мысль взор. Если ему суждено когда-либо отвоевать престол Земли Молдавской, уж он тогда приобщит к таким занятиям и своих соотечественников-молдаван. До той же поры лучшим делом для него будет приложить руку к возвышению Российского государства, предназначение которого, как доказывают философские циклы, — в одолении турецкого чудища.

Ведомые Иваном Тамсеном, Кантемир и Толстой вышли на узкий дворик, заваленный досками, древесной щепой, щебнем и мусором. Оттуда хозяин пригласил их к небольшому деревянному домику. Там, в длинной горнице, гостей ждал накрытый стол, уставленный вкусно пахнущими блюдами, с большим графином красного вина. Без дальних церемоний хозяин и гости расселись на грубых стульях с высокими спинками. Выпили вина с кислинкой и привкусом смоквы. Закусили паштетом и салатом.

Тамсен сделал знак слуге. Тот толкнул коленом дверь с правой стороны, и под ее не слишком мелодичный скрип появились двое молодых совершенно голых людей. Дойдя до середины комнаты оба остановились, воинственно задрав подбородки. Поклонившись господам, они снова застыли в неподвижности. Тела юношей были гибки и соразмерны, плечи — плотны, руки — мускулисты. Только черты деревянных лиц не выражали ни грусти, ни возмущения — ничего. Словно то были мертвецы.

— Сии молодцы, которым велено никоим образом не скрывать свой стыд, приносят себя в жертву весьма благородной цели, — четко пояснил голландец. — Одного из них зовут Самсоном, другого — Гавриилом. Они докажут нам сейчас, что античное искусство не умерло. И покажут также, что безобразное и прекрасное, соразмерное и искаженное в нашей жизни всегда идут рука об руку.

Слуга щелкнул по полу арапником. Юноши действительно встали в позы древнеримских гладиаторов, только безоружные, бездоспешные и нагие. Бросившись друг на друга, они схватились, повалили друг друга, покатившись по полу. Возле стены вскочили на ноги и начали драться кулаками, ногами, головами. В конце концов прозванный Самсоном был побежден и упал, захлебываясь кровью, которая пошла у него горлом. Второй боец, Гавриил, гордо встал возле упавшего, ожидая хозяйского приказа.

— И вот — высший принцип человечности: если упавший не поднимается, победитель не смеет его более тронуть, — пояснил Тамсен.

Четверо слуг, сбежавшись, выволокли побежденного вон. Гавриил вышел