Они оказались в длинном коридоре.

– Как все это любопытно, – прошептал Уинтер на ухо Эплби, – и весьма поучительно. Я бы жалел до конца жизни, если бы упустил хоть слово! Но все же хотел бы привлечь ваше внимание к связи между злодеем, затаившимся в своей норе, и тем фактом, что Раст окрестили Дурость-Холлом.

– Связь просматривается наглядно. Если бы только… – Он остановился, заметив, что Шун тоже встал и повернулся в его сторону.

– Должен ли я напоминать присутствующим, – заговорил он, и построение фраз вызвало в памяти его излюбленное столетие, – что не мог оставаться в блаженном неведении относительно профессии, которую с такой смелостью избрал для себя брат мисс Эплби с честью исполняющий свои обязанности? – Он сделал паузу и улыбнулся, показывая, насколько забавной видится ему ситуация. – И мне доставляет чрезвычайное удовлетворение его сегодняшний приезд сюда. Более того, он может оказаться невероятно полезен. Дело в том, что произошел весьма прискорбный инцидент.

– Какой инцидент? – воскликнул Буссеншут.

В его голосе звучала тревога человека, привыкшего надзирать за порядком и дисциплиной среди трехсот молодых людей.

– И к моему большому сожалению, его жертвой стал другой сегодняшний гость моего дома. Сэр Руперт Элиот. Ему угрожали физической расправой.

Но Эплби по-прежнему лишь усмехался, глядя на Уинтера.

– Только этого не хватало, – пробормотал он.

Владельцу аббатства Шун пришлось говорить, уже снова двинувшись по коридору.

– Я ненавижу насилие в любой форме, – были первые его слова. – А потому, надеюсь, вы извините меня за то расстройство, в котором я пребываю.

Для атаки на Руперта Паук воспользовался приемом, к которому не прибегал уже достаточно продолжительное время. Он напомнил девиз «Пауку известно все!». А поскольку все знали о прошлом Руперта (если разобраться, прошлое оставалось его единственной и неотъемлемой собственностью), то и способ нападения был избран соответствующий. Но в то же время атака содержала в себе элементы, смысл которых не сразу открывался, а, наоборот, представлялся странным и смутным.

Два автомобиля, за рулем которых сидели Арчи и Патришия соответственно, прибыли в аббатство с интервалом в пять минут. Гостей встречал хозяин, и происходило это в обширном вестибюле, по какой-то загадочной, но, видимо, научной причине получившем название «Трибуна». В церемонии Шуну активно помогали еще несколько друзей достопочтенного Бе́ды, среди которых странным образом оказались Хорас Бентон и его коллега Маммери. После формальных представлений женщин проводил наверх лично Шун, где передал заботам своей экономки. Мужчины оказались в распоряжении Бентона, который отвел их в гардеробную. Стандарты гостеприимства в аббатстве представлялись высочайшими. Гостям предлагалось и отобедать, и отужинать, а потому приготовления заняли достаточно много времени. Мужчины избавлялись от пальто и плащей, шляп, шарфов, перчаток, тростей и зонтов. Тщательно умывались с дороги. Наиболее аккуратные причесывались, поправляли узлы галстуков. А затем все возвращались в «Трибуну». В этот момент кто-то заметил, что к костюму сэра Руперта Элиота добавилась деталь, словно приглашавшая к участию в очередной салонной игре. К его пиджаку на спине булавкой был приколот лист бумаги округлой, но неправильной формы.

Мистер Элиот, в сложившихся обстоятельствах по понятным причинам предельно обостривший внимание, первым понял, что из листа вырезан силуэт паука. Арчи Элиот догадался перевернуть листок, на котором обнаружилось послание. Причем весьма загадочного содержания при всей внешней простоте. С помощью пишущей машинки напечатали всего одну фразу:

По этому поводу даже возник мимолетный литературный спор. Мистер Элиот считал, что «Любовный ростовщик» – это пьеса Фаркухара[116], на что сэр Арчибальд авторитетно возражал, полагая сие произведение стихотворением Джона Донна. Хозяин, к своему смущению, не будучи специалистом по литературе семнадцатого века, не счел возможным участвовать в установлении истины. Не оставалось ничего другого, как раздобыть нужные книги.

К сожалению, в аббатстве Шун это создавало немалую проблему. Буссеншуту, Уинтеру и Эплби было невдомек, что почти все то время, пока они блуждали по парку, остальные гости провели в ожидании момента, когда суть дела прояснится и станет понятен смысл очередной выходки шутника. Издания Донна и Фаркухара в аббатстве имелись, но, чтобы добраться до них, требовалась целая церемония. Шун удалился в свой кабинет, открыл сейф, достал связку ключей, затем отправился в противоположную часть дома, чтобы отключить сигнализацию, вернулся в «Трибуну», вошел в лифт и исчез. Только спустя десять минут он снова поднялся на поверхность с библиотечной тележкой, на которой лежали изящно обтянутые кожей коробки. Каждая из коробок содержала искусно переплетенный фолиант. Компания занялась изучением сочинений Фаркухара и Донна в их ценнейших первоизданиях. Причем именно эти манипуляции породили в уме мистера Элиота первые странные предчувствия относительно прославленной коллекции Шуна. Когда ученому требуется подобного рода ссылка, он обычно имеет под рукой самые обыкновенные, без претензий на особую ценность издания. А мистер Элиот – пусть и не ученый в полном смысле слова – обладал, тем не менее, обостренной чувствительностью к подобным мелочам. И, несомненно, именно эта пышная демонстрация, устроенная хозяином, стала началом революции в сознании мистера Элиота, в дальнейшем имевшей самые далекоидущие последствия.

А тем временем Арчи без труда обнаружил «Любовного ростовщика» среди сочинений Донна. Указанные строки выглядели так:

Эти слова породили лишь еще большее недоумение. «Полночный завет» не мог означать ничего, кроме убийства. А из того, что назначенное на полночь событие не состоялось в девять часов утра, невольно вытекал вывод: оно может произойти в девять вечера. Но все это не было понятно Шуну, Бентону и прочим, кто не прибыл из Раста. Поэтому, едва успев приехать в аббатство, гости вынуждены были поделиться подробностями неприятностей, приключившихся с ними за последние сутки. И вот в самый разгар разъяснений Паук, явно ускорявший темп своих действий, снова дал о себе знать. Если его первая проказа в аббатстве все еще оставалась в пределах привычных литературных проделок последнего времени, то следующая атака напомнила о ранних годах преступной карьеры. Причем она как нельзя лучше вписывалась в новую для него окружающую среду. Потому что на этот раз Паук взорвал настоящую бомбу.

Взрыв, хотя и не обладавший большой мощью, изрядно всех напугал. Многие из собравшихся поспешили покинуть помещение, где, как им представлялось, все еще было опасно. Только Тимми Элиот, единственный, кинулся в противоположном направлении. Он бегом спустился в гардеробную, застекленную дверь которой разнесло взрывной волной, и скрылся внутри. Вскоре его крик заставил других к нему присоединиться. Если говорить о шокирующем эффекте, то он был достигнут шутником почти теми же средствами, что и в случае с убитой свиньей. Руперт Элиот приехал в аббатство в просторном плаще бледно-желтого цвета и котелке. Свою одежду он повесил в общий ряд с вещами остальных гостей, но именно детали его гардероба подверглись почти полному уничтожению. Бомба, явно представлявшая собой небольшое по размерам взрывное устройство, была подложена в карман его плаща. В результате символическая внешняя оболочка сэра Руперта оказалась разодранной в мелкие клочья, а поля и тулья шляпы валялись по разным углам комнаты. В целом же взрыв стал отменно рассчитанной акцией. Выглядевший со стороны обыкновенной мальчишеской шалостью, он содержал в себе недвусмысленную угрозу смертельного насилия, и угрозу вполне серьезную. Но словно этого было мало, предостережение с полной ясностью воспроизвели на еще одном вырезанном из бумаги пауке, найденном среди лохмотьев, оставшихся от плаща. На этот раз надпись гласила: