— Без величанья хорош. Эвон, вижу бочку-то старую… Зачерпни-ка, друг сердешный, как в былые хорошие времена, капустки кисленькой. Вина ставь. Говорить станем…

Одряхлел выжига, но водку глотал исправно. Однако он шибко печалился, что вконец обнищал:

— Сейчас не как раньше. Тогда и баре щедрее были. Мундиров да кафтанов с покойников своих не жалели. Принесут мне: на, жарь! Я и жарю в свое довольство. А теперь, Гришка, сами норовят позолоту содрать, чтобы другой не поживился…

Потемкин смахнул с головы парик, сказал:

— Матяша, верь, и дал бы… да с чего? По семьдесят пять тыщ в год из казны забираю. А долгов уже на двести тыщ наскреб… Вот и считай сам: где тут деньгам быть? Да что деньги — вздор, а люди — все… Чего рот-то открыл? Подцепи-ка еще капустки из бочки.

Они выпили. Громко жевали капусту.

— Жарь духовку свою, — велел Потемкин.

Он сбросил с плеч тяжелый кафтан, обшитый золотом. Оторвал с нагрудья бриллиантовые пуговицы, даренные Екатериной. Швырнул одежду поверх железа, докрасна раскаленного.

— Жги! Чего там жалеть-то? Все дерьмо…

Смрад пошел по лачуге — хоть беги.

— Будто не кафтан, а меня жарят… Наливай!

Золото и бриллианты горкой лежали на столе — промеж бутылок да мисок с капустой, пересыпанной клюковкой.

— Бери все, — сказал Потемкин другу младости.

— Гришка, да ведь спьяна ты… одумайся!

— Твое… забирай, — отвечал фаворит.

Вернулся в карету — пьян-распьян, хватался ручищами за доски заборов, весь черный от копоти, напугал кучера:

— Эко вас, Хосподи! Ваш сясь, никак, пограбили?

— Должок другу вернул… езжай, не вырони меня.

Утром, когда пробудился, Москва гудела, встревоженная. На рассвете дрались на шпагах князь Голицын и Петр Шепелев, который коварным выпадом и заколол «куколку» насмерть.

Убийца не замедлил навестить Потемкина.

— Ваше сиятельство, — сказал Шепелев с подобострастием, — не токмо я, но и персоны важные приметили, что внимание особы, нам близкой, к петуху сему неприятно вам было. За услугу, мною оказанную, извольте руку племянницы вашенькой…

Григорий Александрович спустил его с лестницы.

— Убирайся, скнипа! Иначе велю собаками разорвать…

Панин позвал его к ужину, где были и послы иноземные. Оглядев их, Никита Иванович сказал, табакеркой играя:

— Из Америки слухи военные: англичане тамошние расхотели быть королевскими. Чую, вскорости Петербург обзаведется новым посланником — заокеанским. А эти фермеры, я слыхивал, чай лакают с блюдечек, по углам через палец сморкаются…

Корберон в тот вечер записал: «У гр. Панина была княг. Дашкова… она не терпит нас, французов, зато исполнена любви к англичанам. Скоро она отъезжает в Ирландию, где и останется с сыном, воспитание которого поручает знаменитому философу Юму». Потемкин спросил у посла Англии:

— Так ли уж плохи дела в Америке?

— Об этом предмете мой король подробно извещает императрицу вашу, прося предоставить ему для войны в Америке русскую армию, кстати освободившуюся после войны с турками. Георг Третий обещает платить Екатерине золотыми гинеями.

— Вам, милорд, — обозлился Потемкин, — не хватит Голконды в Индии, чтобы за кровь русских солдат расплатиться!

В поединке с самозванкой Екатерина понесла поражение. Теперь ей еще более хотелось знать — кто же она такая? Фельдмаршал Голицын, получив от императрицы новые инструкции, навестил в камере Даманского.

— Государыня велела мне объявить, что она не враг вашему счастью. Вам предоставлено право свободы. Вы можете венчаться согласно обычаям любой веры. Казна России берет на себя все свадебные расходы, и вы получите богатое приданое от нашей императрицы.

— О, как она милосердна! — воскликнул Даманский.

— Не спешите, — притушил его радость Голицын. — Вы должны пройти к своей госпоже, и пусть она честно признается перед вами, кто она такая, откуда родом и прочес.

Даманский беседовал с Таракановой по-итальянски: через дверь было слышно, как она плачет, упрекая его в чем-то, потом громко вскрикнула — и Даманский выскочил из камеры:

— Она утверждает, что сказала вам правду.

— Так кто же она такая? — рассвирепел Голицын.

— Дочь покойной Елизаветы и Разумовского…

Тараканова просила священника православного, но со знанием немецкого языка. Такого ей представили. Перед ним она каялась во многих грехах и любострастии, но своего подлинного имени так и не открыла. А в декабре умерла. Самозванка покоилась на плоской доске, еще не убранная к погребению, с широко открытыми глазами. Растопырив два пальца, князь Голицын аккуратно закрыл их… Бездонное, как океан, великое молчание истории — о, как оно тягостно для потомков!

В декабре двор — длиннейшими караванами — покинул Москву, устремившись в столицу. До нового, 1776 года оставались считанные дни. Морозище лютовал страшный. Лошади закуржавились от обильного инея. Дорога занимала пять дней и десять часов. От старой столицы до новой было 735 верст, аккуратные дощечки с номерами отмечали каждую версту… В конце поезда скромно катились Безбородко и Завадовский, а пьяный кучер из хохлов часто задевал боками возка верстовые столбы…

— Понатыкали столбив, що и нэ проихать чоловику…

В карете императрицы Потемкин сам топил печку.

— Все время загадки! — жаловался он, обкладывая берестой поленья. — Дашь человеку мало прав — считаться с таким не будут, дашь много воли — распояшется, мерзавец, и других под себя подомнет. До чего трудна эта наука!

Екатерина, грея руки в муфте, сидела в уголке кареты, поджав под себя зябнущие ноги. Она сказала, что империя двигается не столько людьми, с нею, императрицей, согласными, сколько умными врагами ее царствования. И даже назвала их поименно: граф Румянцев-Задунайский, братья Панины, князь Репнин. Главное в управлении государством — не отвергать дельных врагов, а, напротив, приближать к себе, делая их тем самым безопасными, чтобы затем использовать в своих целях все их качества, включая и порочные.

— Но помни, что имеешь дело с живыми людьми, а люди — не бумага, которую и скомкать можно. Человека же, если скомкаешь, никаким утюгом не разгладишь…

Отношение ее к людям было чисто утилитарным: встречая нового человека, она пыталась выяснить, на что он годен и каковы его пристрастия. Всех изученных ею людей императрица держала в запасе, как хранят оружие в арсенале, чтобы в нужный момент извлечь — к действию. Кандидатов на важные посты Екатерина экзаменовала до трех раз. Если в первой аудиенции он казался глупым, назначала вторую: «Ведь он мог смутиться, а в смущении человек робок». Второе свидание тоже не было решающим — до третьего: «Может, я сама виновата, вовлекая его в беседы, ему не свойственные, и потому вдругорядь стану с ним поразвязнее…»