— Не вали всё в одну кучу! — мягко попенял ему Карасава. — Да, смертную казнь в её современном виде я отрицаю, но смертную казнь будущего общества приветствую. И против собственной казни я про тестую только на том основании, что мой смертный приговор вынесен современным обществом.

— Да-а… — ухмыльнулся Такэо, — получается, что мы с тобой мыслим примерно одинаково. Я согласен с необходимостью смертной казни по отношению к лицам определённой категории, но не признаю её как принцип. А сам я по воле случая как раз и вхожу в эту категорию.

— А что это за лица определённой категории? — подозрительно осведомился Карасава. — Тут попахивает привилегированным сословием.

— Напротив, — Такэо опустил голову. — Я имею в виду тех несчастных, для которых смертная казнь — спасение. Если бы мне не вынесли смертный приговор, я бы не узнал самого главного в жизни. То есть я нынешний целиком и полностью — продукт смертного приговора.

— Снова попахивает привилегиями. — И Карасава рассыпал в пронизанном солнечным светом воздухе дребезжащий смех. — «Я нынешний» — это звучит гордо.

— Да нет, как раз наоборот. Просто я глубоко осознал свою греховность и готов понести ответственность за содеянное. — И Такэо прикрыл глаза. Веки ощутили тяжесть солнечного света. Вдруг перед глазами всплыло стихотворение, сложенное одним поэтом-смертником.

Солнцу

Храбро ладони греховные

Подставляю.

Быть может, вместе со смертью

Прощенье придёт ко мне…

Тот человек тоже боялся солнечных лучей. А я лишил жизни себе подобного. Руки мои обагрены кровью, и эту кровь не смоет даже смерть на эшафоте. Более того, если бы я не убил, это ничего бы не изменило — потенциально я уже был убийцей…

— Говоришь, прочёл Библию от корки до корки? А помнишь ты, к примеру, 20-й отрывок из 5-й главы Послания к Римлянам? Там, где говорится: «Закон же пришёл после, и таким образом умножилось преступление»?

— Нет, не помню. Я читал слишком быстро.

— А жаль. Это место имеет непосредственное отношение к нашему сегодняшнему разговору. Следующая фраза: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». На самом деле? именно благодаря смертному приговору я понял, что такое грех. Смерть приблизилась неотвратимо, я вдруг ощутил на себе её дыхание. Раньше я не испытывал ничего подобного. А потом вдруг понял, что никогда не был сам по себе. Именно тогда в моё сознание и проникло представление об убийстве как о грехе.

— Но ведь такую простую вещь можно понять и не будучи приговорённым в смертной казни.

— Ты считаешь? — Такэо с сомнением посмотрел на мощные колени и ляжки Карасавы. — Значит, в твоём случае смертный приговор не стал поводом для новых терзаний?

Карасава, не отвечая, поднялся и пошёл прочь. Он шагал, заложив руки за спину, погруженный в свои мысли, нелепая, одинокая фигура, словно пытающаяся догнать собственную тень. «Наверняка и его терзают сомнения, — подумал Такэо. — Просто он не отдаёт себе в этом отчёта или же старается гнать их от себя».

С ослепительно-синего неба на него смотрел широко раскрытый глаз солнца. Когда-то этот глаз впивался в мальчика, решившего покончить с собой на холме Тэндзин, он же после смерти патера Шома ярко светил сквозь закатные облака, а теперь струил на землю сверкающие слёзы-лучи. Вдруг из потока слёз выплеснулась фраза из Псалтыри, она вонзилась в сердце Такэо, натолкнулась на Карасаву и повисла в воздухе светящейся неподвижной строкой: «У тебя исчислены мои скитания; положи слёзы мои в сосуд у Тебя, — не в книге ли они Твоей?»

— Мне кажется, его что-то мучает, — неожиданно сказал Такэо, обращаясь к Какиути.

— А? Да, похоже на то… — Вид у Какиути был растерянный, словно его неожиданно вырвали из сна.

— Его терзают вопросы, на которые не так просто ответить, — каков загробный мир, что такое воскресение, откуда проистекает зло… Чего-то ему недостаёт. Не могу понять, чего именно.

— Может, любви? — тихонько сказал Какиути, и лицо его порозовело от смущения.

— А ведь, наверное, ты прав, — пробормотал Такэо. Он был поражён проницательностью Какиути: пожалуй, тот попал в самую точку. Значит, этот тщедушный плотник, такой незаметный, малообщительный, чаще всего тихонько сидящий где-нибудь в уголке, вовсе не так уж ничего не замечает вокруг.

— Ну, если Карасаве не хватает любви, — сказал Такэо, — то Коно её тем более не хватает.

— Да, пожалуй, — безразлично ответил Какиути и, привычно зажав руки между колен, потёр их друг о друга.

— Что у тебя со сборником? — дружески спросил Такэо, которому вдруг захотелось поговорить с Какиути. Два года назад Какиути начал сочинять танка и с тех пор постоянно сотрудничал с одним провинциальным поэтическим журналом. На его стихи обратили внимание и предложили издать сборник.

— Да глупости всё это. Денег-то нет. Первый сборник всегда издают за счёт автора. А откуда у меня деньги? Даже если клеить эти дурацкие пакеты с утра до вечера, на сборник всё равно не наскребёшь. Разве что лет за десять.

— А тебе не может кто-нибудь помочь? Я вообще-то ничего не понимаю в поэзии, но твои стихи меня всегда задевают за живое, — сказал Такэо. Как-то Какиути подарил ему журнал с подборкой своих пятистиший.

Читая Библию,

Подниму глаза к светлому

Солнечному пятну.

Вдруг распадутся решётки,

Ворвётся в камеру ветер.

Пальцами захватив

Рыбёшку с глазами печальными,

Кладу себе в рот.

А рядом стоит Иисус

С улыбкою всепрощения.

Птенчик рисовки,

Наигравшись в груде пакетов,

Склеенных мной,

Ко мне на ладонь опустился

И глазки устало прикрыл.

— Я сейчас ничего не сочиняю. Целыми днями работаю, времени не остаётся. А если не работать, не на что будет покупать книги.

Такэо промолчал. Ему стало стыдно — ведь сам-то он мог покупать любые книги на те деньги, которые передавала ему мать.

— А знаешь, моя рисовка сидит на яйцах. У неё их целых семь, — сказал Какиути, подставив лицо солнцу и двигая сильно выступающим кадыком. — Отходит только поесть, а так — ни на шаг от гнезда. Тельце у неё крохотное, так она, представляешь, крылышки топырит изо всех сил, чтобы, значит, холод не проникал. А если я руку протяну, глазёнками засверкает сердито, ощерится, ну не то чтобы по-настоящему, зубов-то у птиц не бывает, но будто бы. Да, мамаша есть мамаша, В результате никто меня не отвлекает и работа спорится, но такая берёт жалость, как подумаешь, что яички-то неоплодотворенные и никто из них не вылупится. Нынче-то ещё хорошо, а когда такая холодрыга, как вчера? Ведь она всё тепло отдаёт яичкам, а сама дрожмя дрожит, бедняга!

— Ну надо же! — И Такэо улыбнулся Какиути, который забыл обо всём на свете, рассказывая о своей птичке. Очень уж он любил о ней поговорить. В душе Такэо шевельнулось какое-то смутное воспоминание, и он осторожно спросил: