В 1990-е понадобились ломатели. Ведь только они могли быстро и весело развалить совок до основания, не задумываясь, не жалея. Как бабушка Марфуша-то говорила? «Кто комель тешет, кто удаль тешит». Снесли, развалили. А дальше? Дальше – надо строить. На обломках не поцарствуешь. Снова понадобились нормальные, тщательные люди, выросшие из тех детей, что усердствуют в песочницах. Но мало быть просто нормальным. Хорошего чиновника без государственной завитушки не бывает, как не бывает скрипача без слуха, боксера без удара, а писателя без слова. Впрочем, последнее теперь вовсе не обязательно, пишут романы как чешутся. А с завитушкой – надо искать, взращивать, лелеять, точно дедушка Мичурин яблочки со вкусом ананаса. Но поздно, поздно… Где-то написано, что в русской армии был такой обычай: если полк шел в последний бой, в тылу оставляли от каждой роты одного офицера, двух унтеров и десять рядовых – на развод, чтобы из новобранцев, деревенских увальней, вырастить новый полк с прежними традициями и геройством. Похоже, в 1991-м на развод или совсем не оставили, или очень уж мало…

Скорятин вспомнил, как Исидор с пылающим лицом вошел в кабинет, где, томясь, дожидался коллектив, собранный для сверхважного сообщения. После победы над гэкачепистами главных редакторов правильных газет собрал у себя Яковлев. Видно, они там не только совещались, но и отмечали победу демократии. Шабельский был элегантно нетрезв и трогательно счастлив. Он обвел присных влажным отеческим взором и улыбнулся:

– Господа, поздравляю – Пуго застрелился!

Народ почему-то захлопал, а Веня Шаронов выкрикнул экспромт:

Все захохотали. Скорятин тоже смеялся. Но, хихикая, он удивлялся не тому, что покончил с собой суровый латыш – министр внутренних дел, на которого очень рассчитывали и красно-коричневые, и все нормальные люди, уставшие от горбачевских выкрутасов. Гену поразило другое – небывалое прежде обращение «господа». Еще вчера все они были товарищами.

– Шампанское! – крикнул Исидор.

Распахнулись двери, и черно-белые официанты внесли подносы с шипучими бокалами.

– Ура, до дна за нашу и вашу свободу!

Именно в тот вечер собкор Скорятин впервые ощутил себя Штирлицем, потерявшим связь с «большой землей», которая куда-то вдруг исчезла, спряталась за Уралом или, еще хуже, провалилась, как Атлантида. Он зарыл в саду передатчик, сжег шифры и стал забывать русский язык. Но порой, если какой-нибудь одноглазый Айсман слишком громко кричал «Хайль Гитлер!», Юстасу очень хотелось взять бутылку шнапса и разбить о лысую голову врага. А иногда он пёк в камине картошку и тихо пел, полузакрыв глаза: «Среди долины ровныя…»

Зазвонил мобильный.

– Ну, Палыч, у тебя нюх, как у сеттера! – хохотнул Оковитый.

– Что такое?

– Кио вызвали наверх.

– На самый?

– Да. Теперь или грудь в крестах, или голова в кустах. Перезвоню.

– Спасибо. Очень жду! С меня – сам знаешь…

– Сказал: перезвоню.

Скорятин взял в руки фотографию и с тоской посмотрел на белокурую девушку в сером берете.

– Да, Ниночка, это тебе не Тихославль!

– А вот и наша библиотека, – Колобков широко взмахнул рукой, точно показывал бескрайние поля маркиза Карабаса.

«Волга» остановилась возле желтого трехколонного особняка, почти скрытого сиренью, навалившейся на старинную ограду. Сквозь кованый ажур ворот виднелся безводный мраморный фонтан с однорукой наядой, а дальше начинался цветущий сад. Они вышли из машины. Скорятин размял ноги и огляделся: мощенная крупным булыжником улица спускалась к солнечной реке. По обеим сторонам стояли двухэтажные купеческие дома – кирпичный низ, бревенчатый верх. За белыми купами яблонь поднималась пятиглавая церковь с уступчатой колокольней. Барабаны под куполами были тонкими, как ребячьи шейки. Высунув морды из-под могучих рассохшихся ворот, тявкали собаки, взволнованные шумом автомобиля. Возле низких призаборных лавок бродили взыскующе куры и сосредоточенно рылись в шелухе подсолнуха.

– Вы чувствуете дыхание истории? – спросил Колобков.

– По-моему, история остановилось здесь лет сто назад.

– О, как вы не правы!

– Может, сначала лучше в гостиницу?

– И гостиница тоже здесь. Пойдемте!

За особняком, в саду, стоял флигель. Илья, владевший уникальным даром выбалтывать максимум информации в минимум времени, успел, пока шли от ворот к домику, сообщить, что прежде тут жила директор библиотеки Елизавета Михайловна с детьми. Дальше под нарастающее сопение водителя он поведал о квартире, которую год назад дали ей в новом доме, прозванном в народе «осетром», то ли за длину, то ли за балконы, напоминающие костяные бляшки на рыбьем теле. А может, и с намеком на недоступность такого жилья простым смертным.

– Можно сказать, ради нее дом-то и построили.

– В каком смысле? – сделал стойку спецкор.

– Кх-хе, – кашлянул шофер.

– Пошутил, пошутил. Не бери в голову! – Колобков подмигнул москвичу. – Освежись и приходи. Николай Иванович, миленький, подсоби! Ты лучше знаешь, что здесь и как! А я побегу – мне надо один вопросик срочный порешать.

И бывший музейщик, трепеща и шевеля ноздрями, как юный конь, взлетел по выщербленным ступеням и скрылся за колоннами.

Водитель по гравиевой дорожке провел гостя во флигель, состоявший из двух комнаток, кухни и удобств, пристроенных, по всему, недавно. От прежней непритязательности в саду остался покосившийся дощатый нужник, но тропа к нему успела зарасти молодой зубчатой крапивой. Да еще к яблоневому стволу был прибит медный рукомойник, вероятно, подернутый внутри паутиной.

– Дверь отперта. Там все есть. Разберетесь. Я тут на скамейке подожду, – строго объявил Николай Иванович, усаживаясь.

– А почему Илья сказал, что «осетра» ради Елизаветы Михайловны строили? – спросил Гена.

– Мало ли болтают, – нахмурился шофер, достал из кармана «Правду» и закрылся развернутой газетой, где на первой полосе, под шапкой «Быть хозяином на земле!», Горбачев учил жизни благоговейно внимающих ему доярок. Затейливое родимое пятно с его лысины исчезло благодаря заботам ретушера.

…Комнаты флигеля еще сохранили следы чужой жизни: спаленку от гостиной отделяли веселые ситцевые занавески, на подоконниках стояли треснувшие горшки с геранью и столетником. Земля для доморощенной флоры была удобрена спитым чаем – так же делали и в семье Скорятиных. На стене висела дешевая репродукция осенней левитановской грусти. Дверной косяк ощерился зарубками с надписями: 3 года, 4 года, 5 лет… Отец в день рождения тоже ставил Гену затылком к притолоке и делал охотничьим ножом затеси.