изданном уже после принятия автором священства, появляются вновь, причем в той же композиционной роли: центральное произведение сборника, описательная поэма «Италия», начинается вступлением в октавах, состоит из нескольких глав, писанных онегинской строфой («Венеция», «Бордигера», «Рим» и т. д.) и посвященных картинкам современности и воспоминаниям об античности и Ренессансе, а заканчивается главой об Ассизи, родине францисканства, и это заключение написано терцинами:

…В златистые одета облака,

Вся Умбрия, как ангел в светлой ризе,

И так же, как в далекие века,

Вечерний звон несется из Ассизи.

Вступление в октавах к «Италии» тоже не случайно. Эта строфа (восьмистишие с рифмовкой ABABABCC) возникла в Италии как эпический размер и оставалась таковым в эпосе всех родов, от героического до комического («Моргант» Пульчи — «Дон Жуан» Байрона — «Домик в Коломне» Пушкина); но Гете употребил ее в посвящении к «Фаусту», Жуковский перевел его как посвящение к «Двенадцати спящим девам», и с тех пор вступление в октавах стало ощущаться как отголосок романтической традиции. Таким же вступлением в октавах начинает Соловьев и полиметрическую, трижды меняющую размер поэму «Любовь поэта» в сборнике «Цветник царевны» (а от «студенческой» темы этого вступления как бы откалывается маленькое стихотворение в октавах «Татьянин день» в том же сборнике):

Ты помнишь, как, в последних числах мая,

Явились мы в твой радостный Эдем,

За юных дев бокалы подымая,

Смеясь всему и счастливые всем,

У светлых вод, в лугах земного рая,

Стряхая пыль задач и теорем?

Окончив алгебры экзамен тяжкий,

Гордился я студенческой фуражкой.

…………………………………….

Ах, как боялся я, что оскорблю

Тебя моей любовью. Шли недели,

А я не смел сказать тебе «люблю»,

Не смел сказать, что я уж близко к цели

И что пора причалить кораблю.

Но строгие октавы надоели:

Милей твой метр, изысканный Кузмин,

Воспевший булку, Палатин и тмин, —

и далее следуют хореические шестистишия «Сердце бьется, сердце радо! Как под тенью винограда Вкусен кофе поутру!..», с ручательством напоминающие читателю кузминские строфы «Кем воспета радость лета…» или иные подобные.

Из романских стихотворных форм французского происхождения у Соловьева мелькает мимоходный триолет «Твое боа из горностая / Белее девственных снегов» с традиционным для триолета содержанием комплиментарной поэтической безделушки (в том же «Цветнике царевны» это как бы придаток к длинному стихотворению «Письмо», в котором есть строчки «Ее боа из горностая / Я быстро узнаю вдали…»). Более существенна другая строфа, которую С. Соловьев, как кажется, первый перенес на русскую почву: шестистишие aaBccB с укороченными вторым и пятым стихами, — оно вошло в моду в XVI веке у поэтов «Плеяды» для легкой, особенно пасторальной тематики, было возрождено романтиками XIX века и вместе с этой топикой воспроизведено Соловьевым трижды: два раза в «Веснянках» («Цветы и ладан») и один раз в «Цветнике царевны». Вот звучание этой «ронсаровской строфы»:

Как весенний цвет листвы,

Так и Вы

Нежным веете апрелем

В дни, когда в тени ветвей

Соловей

Предается нежным трелям.

В дни, когда исподтишка

Пастушка

Ждет пастушка в поле злачном,

И в ручье опять жива

Синева,

Тихоструйном и прозрачном…

(«Пастораль»)

Эта строфа не привилась в русской оригинальной поэзии и употреблялась впоследствии почти исключительно в переводах. Только один раз — вскоре после Соловьева — она была использована Вяч. Ивановым в самом сложном его произведении — многочастной полиметрической мелопее «Человек» (1915), причем в дерзком переосмыслении: применительно не к пасторальной любви, а к христианской божественной любви. В зеркальном построении первой части «Человека» эта строфа возникает дважды: в первый раз с мотивирующей «ссылкой» на песенный источник, во второй раз уже с высокой серьезностью и с такой насыщенностью христианской каббалистикой, что это место пришлось снабдить авторскими примечаниями:

Тенью по стопам четы

Реешь ты,

Учит правнуков канцона:

«Ночь настанет — приходи,

Приводи

Третьим в гости Купидона…»

…Видел Алеф, видел Бет —

Страшный свет! —

Я над бровью исполина

И не смел прочесть до Тав

Свиток слав

Человеческого Сына.

Кроме того, три деривата этой строфы — не повторяющие, а немного изменяющие ее — мы находим у Кузмина. Один — это перемена мужских окончаний на женские, а женских на мужские: так написано стихотворение, которое, по-видимому, должно было служить вступлением к циклу «Занавешенные картинки»:

…Словно трепетная птица,

Что стремится,

Шелковых мечта сетей,

Взвейтесь выше, песни эти!

Мы не дети,

И поем не для детей!

Другой и третий — это перемена хорея на ямб. По традиции европейского восприятия стиха от этого лишнего слога в начале строфа звучит серьезнее, а то и тревожнее. С традиционным порядком мужских и женских рифм (ммжммж) написано одно стихотворение в «Вожатом» и заключительные куплеты во «Вторнике Мэри». С нетрадиционным порядком (жжмжжм, причем все ж рифмуются между собой) — одно из стихотворений сборника «Осенние озера»:

…Над садом, там, видна всегда

Одна звезда, —

Мороженый осколок злата!

Вор, кот иль кукольный кумир,

Скрипач, банкир,

Самоубийца ль — та же плата!

…Когда душа твоя немела,

Не ты ли пела:

«С ним ночью страшно говорить»?

Звучал твой голос так несмело, —

Ты разумела,

Чем может нас судьба дарить…

Последней из строфических форм, отсылающих ассоциациями читателя к французским источникам, приходится назвать александрийский стих в традиционной русской силлабо-тонической передаче: 6-стопный ямб с парной рифмовкой. В XVIII и первой половине XIX века это был один из самых употребительных размеров в русской поэзии, с известными жанровыми тяготениями, но в целом приемлющий любое содержание и потому семантически нейтральный. К началу XX века он стал редок, и потому каждое его появление в поэзии стало ощущаться семантически мотивированным (или немотивированным). При этом ассоциации, восходящие к французскому стиховому первоисточнику, преломлялись через мощную русскую посредническую традицию допушкинской и пушкинской эпох. Таковы и александрийские стихи С. Соловьева. В «Апреле» это «Элегия» с прямой реминисценцией из Пушкина и «Подражание Шенье» опять-таки с мотивами, присутствующими и в пушкинских переложениях Шенье. В «Возвращении в дом отчий» это послание «Архимандриту Петру» в лучших традициях 6-стопных посланий