Суть была не только в именах, но и в изменении ценностных подходов. Средневековая историография еще продолжала сохранять античную традицию рассмотрения истории как эволюции Империй, что стимулировало интерес к самой большой из них, Римской. Вместе с тем начиная с Августина и Павла Орозия, а еще ранее — с Евсевия Кесарийского, история начинает делиться на две части, дохристианскую и христианскую, причем, первая окрашивается по преимуществу в темные, а вторая — в светлые тона. Цезарь очевидно попадал в первую, непосредственной связи с христианством в его биографии не прослеживается, а потому он оказался вне системы ценностей христианских писателей.

Возрождение было процессом секуляризации и гуманизации культуры; с другой стороны, Италия 13–15 вв. представляла собой мир маленьких государств с республиканскими традициями, тогда как монархия приобретала образ врага, как в виде местных тираний, так и в виде осуществлявших экспансию внешних сил (французская или испанская монархия). Востребованными оказались и республиканские политические взгляды, а потому Цицерон, Катон и Брут вызывали все большие и большие симпатий. Так, уже Ф. Бьондо (1392–1463) критиковал Цезаря за «удушение республики», считая, что этот переворот, равно как и божья кара за преступления языческого Рима, стали причинами гибели Римского государства. Будучи гуманистом и, вместе с тем, пребывая на посту секретаря папской канцелярии, Бьондо соединил новые взгляды Ренессанса с традиционной христианской концепцией.

Н. Макиавелли считал государственное устройство Римской республики идеальным и разделял взгляды Цицерона о «смешанном строе». Именно у него эта теория приобретает новое, современное звучание. Процесс политической борьбы Макиавелли считал естественным — это был механизм изменения учреждений и исправления недостатков, а народные трибуны, бывшие защитниками прав и свобод народа, одновременно защищали и государство, удерживая народ в подчинении сенату. Рим усиливался еще и потому, что делал побежденных своими гражданами, не замыкаясь в рамках традиционного коллектива. Республика стала жертвой собственных противоречий, аграрных конфликтов, начавшихся со времен Гракхов, и роста власти провинциальных наместников и крупных военачальников.

Взгляды Н. Макиавелли, вероятно, стоят у истоков теории современного демократического общества и, вместе с тем, у истоков мифа о римской республике, которую пытались сближать как с республиками эпохи Ренессанса, так и с демократиями более позднего периода. Вместе в тем Н. Макиавелли явно приписывал Риму некоторые черты, которых тот не имел. Он преувеличивал демократический потенциал этого общества, а потому считал борьбу знати и народа естественным регулятором жизни свободного общества, тогда как римская олигархия, напротив, стремилась к полному подавлению всех государственных институтов и установлению над ними своего неограниченного контроля, что придавало конфликтам не конструктивный, а кровавый и деструктивный характер. Идеалом сулланской олигархии был не диалог с оппозицией, а ее полное уничтожение и подавление. Разбирая взгляды итальянского мыслителя, Э. Линтотт указывает, что, в отличие от него, Полибий видел силу республики в ее единстве и отсутствии конфликтов, что свидетельствует об отличии римской модели от моделей поздних европейских демократий.

Впрочем, в другом сочинении, «Государь», Н. Макиавелли, напротив, демонстрирует конструктивность единоличной власти. В историю вошло и понятие «макиавеллизма», в свою очередь приведшее к частому отождествлению сильной власти с беспринципностью, жестокостью и насилием. Н. Макиавелли понимал действия «государя» скорее в позитивном смысле, общечеловеческая мораль переосмыслила его в негативном ракурсе.

Темы Цезаря коснулся еще один великий деятель Возрождения, на сей раз английского. В своем «Юлии Цезаре» У. Шекспир показал последние месяцы знаменитого диктатора, создав образ старого, больного, усталого, нервного, подозрительного правителя, подверженного всем человеческим слабостям. Это было не очернение, а скорее — развенчание Цезаря, и устами Кассия Шекспир выражает изумление, что такой человек может управлять огромной державой и мечтать о мировом господстве, Собственно говоря, Цезарь погибает еще во втором акте, а подлинным героем трагедии является Брут, сделавший выбор между личным долгом и благом государства, мужественно сражавшийся за свои убеждения и заслуживший уважение даже у своих врагов. Шекспир следует Плутарху, его персонажами становятся энергичный и эмоциональный Марк Антоний, холодный, хитрый и расчетливый Октавиан, «бездарный» Лепид, благородная Порция. Он же продолжает намеченную Плутархом антитезу двух республиканских лидеров, расчетливого, думавшего о личной выгоде Кассия и кристально честного борца за идею, Брута, не допускающего что-либо противоречащее чистоте идеи свободы. Возможно, название «Юлий Цезарь» было вызвано тем, что в елизаветинской Англии выход драмы, где в заголовке стояло бы имя Брута, было невозможно по цензурным соображениям.

Наконец, взгляды, достаточно близкие к мнению Н. Макиавелли, высказывает Ш. Монтескье. В трактате «О величии и падении римлян» французский мыслитель также склонен идеализировать республику, особенно — ее ранний период и эпоху расцвета. Упадок начался с ростом численности граждан, которые составляли уже разделенное сообщество, не все члены которого были привержены традиционным римским ценностям. Создание и рост Империи, неравенство бедных и богатых привели к разрушению традиционных добродетелей, а приверженность солдат своим генералам — к свержению республиканского строя. Впрочем, Ш. Монтескье не видел выход из кризиса ни в деятельности Цезаря, ни в последующей империи, считая ее историю эпохой упадка. Если Н. Макиавелли стоит у истоков «мифа о республике», то Ш. Монтескье находится у истоков теорий ее падения, вызванного завоеваниями, кризисом римских ценностей и военными переворотами.

Эпоха абсолютных монархий 17–18 вв. вызвала особый интерес к Цезарю, которого начинают считать величайшим правителем в истории Рима и основателем системы абсолютной монархии, продолжателями которой стали выступать и сами современные правители. С другой стороны, эпоха Просвещения усилила интерес к экономическому развитию и техническому прогрессу, а централизация европейских держав демонстрировала свое очевидное превосходство перед феодальной раздробленностью. Наоборот, революционная историография, особенно в эпоху Великой Французской революции, снова подняла на щит Катона, Цицерона и Брута и третировала Цезаря как основателя тирании.

При всей исторической закономерности подобного подхода, он вел к любопытному парадоксу. Застойные абсолютные монархии с их сословным делением общества, крепостным правом, всесилием религии, королевской власти и бюрократии равнялись на Цезаря, бывшего одним из самых смелых и оригинальных реформаторов в истории человечества и способствовавшего прогрессу прав человека. С другой стороны, преобразующие и освобождающие человека и общества буржуазные революции, провозгласившие своим девизом личную свободу, суверенитет народа и господство закона, сделали героями людей, защищавших олигархическую республику с ее нищим, реально бесправным народом и миллионами еще более бесправных провинциалов и рабов. Поразительно и то, что люди, мечтавшие о коренном переустройстве общества, делали своими кумирами Катона, говорившего «нет» любой инициативе преобразования иногда только потому, что это предложение отличается новизной, Брута, чьи «реформы» сводились только к убийству Цезаря, и Цицерона, идеализировавшего давно отжившую и ставшую виртуальной республику.