Но история страны и народа намного шире истории государства, а русская культура начала складываться задолго до нашествия Батыя. Да и традиции Золотой Орды со временем слабели, сменялись новыми, пришедшими из Европы идеями, модами, вкусами. Московский Кремль строили итальянские и русские, а не татарские архитекторы. Дворцы и сады Петербурга, Царского Села, Павловска, Ораниенбаума создавали итальянцы, немцы, шотландцы, французы. Какой евразиец найдет в истории русской культуры монгольского Монферрана?

Но культуру Гумилев называл техносферой, царством мертвых вещей и овеществленных идей, а как же быть с живыми народами, с тем самым «евразийским братством», о котором писал Николай Трубецкой, которое много лет защищал Лев Гумилев?

Представления о евразийском единстве, появившиеся в XX веке в умах русских европейцев, воскресли в сознании советских интеллигентов, разочаровавшихся в коммунизме, потрясенных распадом страны, сумгаитским погромом, войной в Нагорном Карабахе, триумфом национализма в Прибалтике и на Украине, в Закавказье и Ферганской долине. В девяностые годы как будто повторилась коллизия начала двадцатых: евразийством решили заменить коммунизм.

Сергей Борисович Лавров болезненно переживал распад Советского Союза, повальное распространение русофобии, агрессивное западничество, презрение к национальным интересам. Лавров и его единомышленники видели в евразийстве оправдание и объяснение ушедшей империи, а главное, идейное и даже научное обоснование строительства новой империи. Жизнь без империи, как тогда казалось, лишилась смысла. Отсюда и популярность экстравагантных геополитических построений, в которых русские почему-то оказывались наследниками не Владимира Святого и Ярослава Мудрого, а Тоньюкука и Бумын-кагана или Бату-хана и Менгу-Тимура.

Между тем современники Куликовской битвы, их сыновья и внуки совсем иначе смотрели на историю и «геополитику» Куликовской битвы: «Пойдем, братья, в северную сторону – удел сына Ноева Афета, от которого берет свое начало православный русский народ. Взойдем на горы Киевские, взглянем на славный Днепр, а потом и на всю землю Русскую. И после того посмотрим на земли восточные – удел сына Ноева Сима, от которого пошли хинове – поганые татары, басурманы. Вот они-то на реке на Каяле и одолели род Афетов. С той поры земля Русская невесела; от Калкской битвы до Мамаева побоища тоской и печалью охвачена, плачет, сыновей своих поминая – князей, и бояр, и удалых людей, которые оставили дома свои, жен, и детей, и всё достояние свое и, заслужив честь и славу мира этого, головы свои положили за землю Русскую и за веру христианскую», — писал автор «Задонщины».

Гумилеву так и не удалось подвести под евразийство научную основу. В «Древних тюрках» Гумилев оставался прежде всего ученым, историком, его книга доказывает, что объективных причин для объединения у евразийских народов не было. Степные племена боролись с агрессией тюрков всеми силами. Вот как сам Гумилев описывает сражение между тюрками и тюргешами в Отюкеньской черни (697 год): «Ожесточение при войне было сильным – не щадили ни женщин, ни детей. Их обращали в позорное рабство или просто убивали».

В «Эхе Куликовской битвы», «Черной легенде», «От Руси до России», в блистательной, увлекательной и даже научной книге «Древняя Русь и Великая степь» Гумилев все больше приносил науку в жертву своей искренней, бескорыстной, иррациональной любви к монголам. Михаил Ардов вспоминал один свой разговор с Гумилевым: «…зашла речь о стихотворении Алексея Толстого "Змей Тугарин", Лев Николаевич знал его наизусть. Я помню, как он читал мрачные пророчества, которые "змей Тугарин", "приплывший от Черного моря", возглашает в Киеве, на пиру у князя Владимира:

Тут Лев Николаевич посмотрел на меня с некоторым лукавством и произнес:

— Змей Тугарин – это я».

Положительная комплиментарность самого Гумилева к монголам и татарам не вызывает сомнений, но можно ли то же самое сказать и о русском народе?

Во времена Батыя монголы не проявляли к русским особого почтения. По версии Гумилева, великий князь владимирский Ярослав Всеволодович был ценнейшим союзником монголов. Значит, монголы должны были отнестись к нему с почтением. Между тем, по словам Джованни дель Плано Карпини, с Ярославом в Каракоруме обращались пренебрежительно: «…знатный муж Ярослав, великий князь Русии, а также сын царя и царицы грузинских и много великих султанов… не получали среди них никакого должного почета, но приставленные к ним татары, какого бы то низкого звания они ни были, шли впереди их и занимали всегда первое и главное место, а, наоборот, часто тем надлежало сидеть сзади зада их».

Если так относились к русским князьям, то каково жилось простым ремесленникам, которых монголы перевезли в Каракорум?

Гумилев писал, будто бы ненависть к татарам появилась не во времена Батыева нашествия и не в благословенные годы русско-татарского симбиоза (то есть в самые страшные, беспросветные времена татаро-монгольского ига), а много позднее, в конце XIV века, когда «узурпатор Мамай стал налаживать связи с католиками против православной Москвы». Так ли?

Ростовские князья одно время были «татарофилами». В 1238 году Ростов сдался татаро-монгольскому войску без сопротивления, поэтому не был разорен, как Владимир или Старая Рязань. Это не преминул отметить и Гумилев, разумеется, с похвалой. Татары и позднее охотно приезжали в Ростов. Именно там поселился царевич Петр Ордынский, первый чингисид, который принял православие, основал в Ростове монастырь и вообще отличался такой набожностью, что со временем был канонизирован православной церковью. Но даже в Ростове народ не поддерживал коллаборационизм своих правителей. В 1289 году ростовчане взбунтовались против татар, ограбили и выгнали их из города. В 1327 году жители Твери куда страшнее расправились с послом самого хана Узбека Чолханом (Шевкалом, Щелканом Дудентьевичем). Этот посол довел тверичей до такого ожесточения, что они, не побоявшись ханского гнева, сожгли самого Чолхана, а «гостей ординских старых и новопришедших, иже с Щелканом Дюденевич пришли, еще не бишася, но всех изсекоша, а иных истопиша, а иных в костры дров складше сожгоша».