диалог одновременно с автором и с читателем, диалог, который обусловливает интенсивное развитие поэтического чутья или, точнее, поэтического слуха и этим самым способствует подлинному сотворчеству читателя и поэта, раздвигает границы воздействия искусства.

Обусловленное самораскрытием личности это сотворчество есть вместе с тем и прямой путь к познанию Истины. Анализ лирических стихотворений и особенно явно анализ «Медного всадника» и «Двенадцати» лишний раз убеждает в том, что глубинный смысл поэзии – в преодолении видимого хаоса жизни во имя обнаружения ее истинной сущности и преображения себя и окружающего мира на началах его естественной гармонии и высших духовных ценностей.

Если поэтическое мышление – это как бы сердце человеческого сознания, то поэтическая речь – это сердце человеческого языка. А следовательно, тот высокий синтез человеческого ума и чувства на основе музыкального мышления, который составляет отличительную особенность поэтической речи, так или иначе присущ и вообще языку. Живой организм языка несводим ведь к сугубо логическим конструкциям и бесчувственным терминам. И в лексике, и в грамматике, и в фонетике всегда есть спасительные для организма «исключения из правил», заданных языку ориентированной на логику лингвистикой. Выше, говоря о специфике поэтической речи, мы должны были разграничить поэзию и прозу, и их несовпадение очевидно. Но очевидно также и то, что в стиле художественной прозы, да и вообще в нашей речи звучание слова занимает не последнее место. Наш слух коробит тавтология слов и грамматических форм, звуковая незавершенность фразы и т. д. И то, что в прозе есть свои, отличные от поэзии принципы музыкальной организации, не говорит ведь о безмузыкальности человеческого языка вообще. Само звучание человеческого голоса – не случайный скрип и шум, а именно музыкальное звучание.

И вовсе не далек был от истины «романтик и лирик» Александр Блок, когда он настойчиво говорил о музыке мира. Ведь если сущность человеческого сознания сопряжена с поэтическим мышлением, которое есть не что иное как музыкальное мышление в пределах языковой стихии, и если человек единосущен окружающему его миру (без чего, как мы подробно говорили об этом в первой главе работы, невозможно не только познание мира, но даже и утверждение О том, что он реально существует), то естественно, что своеобразная музыкальность должна быть присуща не только человеческому сознанию, но и миру вообще. Она дана нам ритмом природных явлений, она дана нам внутренней гармонией мира и его красотой, которая есть, опять же по точной формуле Достоевского, залог его спасения и смысла. Поэтому – и нам вместе с ним – она дана гармонией звучащего слова, которая и проявилась, в частности, в том явлении поэтической речи, которое мы назвали ее смыслообразующей мелодией.

Обнаружение этой сокрытой мелодии и соотнесенный с нею литературоведческий анализ – реальный шаг к преодолению субъективности нашей интерпретации стихотворного текста, а следовательно, и к нашему самоуглублению, к развитию нашего поэтического слуха, понимания себя и мира.

Немаловажно, что мелодия поэтической речи, будучи реальным звучанием стиха, поддается исключительно смысловому анализу и вне движения смысла не существует. Мелодия – никакая не «форма» в поэзии, а именно свидетельство того, что все наши разделения живого организма художественного произведения на «форму» и «содержание» весьма условны и небезобидны, особенно, если под «содержанием» понимается некая рационалистическая сентенция.

Потому мелодия поэтической речи мало что скажет лингвистическому анализу текстов с его методом «наблюдений» над отвлеченными от автора текста собственно языковыми явлениями. Применительно к художественной литературе лингвистика, чтобы остаться собой, вынуждена насильственно избегать естественно-смыслового развития произведения, которое немыслимо вне контекста творчества его автора, вне определенной исторической эпохи и, наконец, вне фундаментальных мировоззренческих проблем, стоящих перед человеком.

Нам необходимо осознать тот факт, что распад филологии на ряд замкнутых в себе дисциплин и прежде всего на литературоведение и лингвистику, есть дань скептицизму с его абсолютизацией самодостаточной единичной вещи и «неприкосновенностью границ» между предметами и явлениями окружающего нас мира. Преодоление скептицизма в нашем сознании неизбежно должно привести и к восстановлению цельности филологической науки и утверждению ее естественной сущностной связи прежде всего с философией и искусством.

Оправданность целостного филологического подхода к человеческой речи явствует не только из того, что без пристального чтения (close reading) художественного текста, без серьезного внимания к его фонетическому звучанию, его грамматике и синтаксису литературоведческий анализ, как правило, остается отвлеченными и мало обязательными «рассуждениями по поводу», она явствует и из того, что именно преодоление лингвистического формализма ведет к подлинному пониманию текста во всех его естественных взаимосвязях.

Целостный филологический подход к человеческой речи оправдывается и практикой изучения языка, когда вместо заучивания отдельных правил и словесных структур человек, изучающий язык, приобщается к живой стихии того или иного национального языка путем интенсивного развития соответствующего языкового мышления. И здесь художественная словесность – лучший учитель.

Словом, наступило время «собирать камни». Наступило время отчетливо нам осознать то, что человек по природе своей призван не разделять и эгоистически властвовать, а, напротив, отыскивая общее в разном, углублять свое восприятие мира до ощущения его внутренней гармонии, столь ярко реализующейся в музыке поэтической речи; осознать и то, что эта внутренняя гармония мира есть в то же время и внутренняя гармония основ нашей личности, нашего Я. Осознать то, что преображение нашей во всех смыслах несовершенной индивидуальности и разорванной жестокими катаклизмами нашей повседневной жизни (как личной, так и общественной) на основе естественной, природно обусловленной и изначально данной нам гармонии – это и есть творчество, достойное предназначения человека. Осознать, наконец, и то, что именно в творчестве весь смысл и все оправдание нашей жизни.

Примечания

1 А.В. Чичерин, например, считает, что у А. Белого «стихизация прозы – это ее разрушение, не создающее стиха» (А. В. Чичерин. Ритм образа. Стилисти ческие проблемы. 2-е изд. М., 1980, С. 173). Упоминание о «стихизации» прозы А. Белым содержится также в кн.: А. В. Чичерин. Очерки по истории русского литературного стиля. Повествовательная проза и лирика. 2-е изд. М., 1985, С. 122.

2 Пережив бурное увлечение «Urbi et Orbi», Блок в конечном итоге приходит к выводу, что «Валерий Яковлевич все-таки математик». Подробнее об отношении Блока к Брюсову см.: С. Бураго. Валерий Брюсов в литературно-критической оценке А. Блока. – В кн.: Русская литература XX века (дооктябрьский период). Сб.3. Калуга, 1971, С. 94–108. А также: С. Б. Бураго. Александр Блок, С. 60–64.

3 См., например, содержательный сборник статей «Проблемы музыкального мышления». М., 1974.

4 См.: М. Хайдеггер. Основные понятия метафизики. – «Вопросы философии», 1989, № 9, С. 119.

Из устных выступлений С. Б. Бураго