я, конечно, не раз еще в довоенные годы видел Федина и кланялся ему при встречах, но сколько-нибудь близко познакомиться с ним мне довелось лишь пятью годами позже, не в Союзе писателей, а на войне.

В сентябре 1943 года в 3-ю армию, которой в ту пору, а потом и всю войну до конца командовал генерал Александр Васильевич Горбатов, поехала группа писателей. Армия брала Орел2 и, готовясь после этого к новым боям, находилась во втором эшелоне фронта. Люди еще не остыли от Орловской операции, им было что рассказать приехавшим писателям о недавних событиях; а расположение армии во втором эшелоне, не исключая до конца доли риска, все же создавало ту степень относительной безопасности, при которой стало возможным осуществить поездку в войска нескольких широко известных и даже знаменитых наших писателей старшего поколения. Так, в этой поездке оказались вместе Александр Серафимович, Константин Федин, Всеволод Иванов и Борис Пастернак. Привез их из Москвы в 3-ю армию армейский газетчик батальонный комиссар Семен Трегуб, в довоенные времена работник литературного отдела «Правды». Вместе с ними в первые дни ездил и я, в то время корреспондент «Красной звезды». Но моя редакция вскоре направила меня на другой участок фронта, и в продолжении поездки я не участвовал.

Мне уже доводилось писать об этой поездке3, вспоминая других ее участников, поэтому здесь скажу лишь о том, что имеет отношение к Федину. По-моему, я не заблуждаюсь – тогда, в начале осени сорок третьего года, это было для Константина Александровича Федина первым его выездом в действующую армию.

Германскую и гражданскую войны он пережил и писал о них, а эту – вторую мировую – увидел вблизи впервые.

Нам предстояло проезжать через Карачев, позади был уже освобожденный Орел, впереди еще не взятый Брянск. Мы подъехали к взорванному и дотла сожженному немцами Карачеву и у самой его окраины остановились. Остановились по просьбе Федина, именно по его просьбе. Я запомнил это потому, что у меня были в тот день причины спешить засветло добраться до места назначения и останавливаться я не хотел. Федин вылез из машины как-то особенно неторопливо, как это бывает с человеком не то заколебавшимся, не то задумавшимся. Вылез и долго неподвижно стоял, глядя на город.

Я не спросил его ни тогда, ни потом, бывал ли он раньше здесь, в Карачеве, да и, скорей всего, дело было не в этом. Хотя наш «додж» остановился у самой окраины города, по города впереди нас, в сущности, не было. Карачев был виден насквозь; а вернее, сквозь него, как сквозь нечто почти несуществующее, было видно все, что продолжалось там, за ним, – продолжение дороги, продолжение леса. Дорога уходила вдаль через несуществующий город, уходила между печных труб и холмов битого кирпича. И Федин, вылезший из нашего «доджа», стоял рядом со мной, потому что я тоже вылез из машины, пропуская его, стоял и смотрел туда, вперед, сквозь этот несуществующий город.

В жизни каждого из нас бывают особо значительные минуты, иногда это остается не замеченным другими, а иногда столь отчетливо выражается на лице человека, что не заметить этого невозможно. Не знаю, может быть, я заблуждался в своем ощущении, но во время этой остановки перед переставшим существовать Карачевом по лицу Федина мне показалось, что в душе его происходит какой-то окончательный расчет. Не могло быть сомнений, что в уме он уже давно сопоставил тех немцев, которых знал по первой мировой войне и в среде которых прожил несколько лет интернированным русским студентом4, с теми немцами, которых привел в Россию Адольф Гитлер. Все это к осени сорок третьего года уже было многократно прокручено в логическом фединском уме, и баллы за поведение – если то, что делали у нас немцы, можно назвать поведением – были бесповоротно выведены. И все-таки, мне кажется, я не ошибаюсь: во время остановки под Карачевом с Фединым что-то случилось, оборвалась какая-то нитка, еще продолжавшая незримо скреплять для него немцев той и немцев этой войны; скреплять каким-то чувством, может быть, чувством недоумения, но все-таки чувством. Но и эта последняя нитка недоумения лопнула, и те немцы, которых он знал до этой войны, вдруг даже в самом дальнем уголке его души перестали быть теми самыми немцами.

Федин сам попросил остановить машину и сам же после долгого и мучительного молчания попросил ехать дальше.

Много лет спустя, когда я вспоминал сорок третий год, мне несколько раз повторно приходило в голову, что именно тогда, в ту поездку, возникло у Федина первое писательское предощущение его будущей книги об этой войне.

Конечно, как и другие читатели Федина, я знаю, что сначала им были задуманы «Первые радости», потом началась работа над «Необыкновенным летом», котом эти романы стали дилогией и довольно долго воспринимались как нечто вполне завершенное, а мысль о трилогии и о том, чтобы завершить ее эпохой Великой Отечественной войны – роман «Костер», – родилась позже5.

И все же не могу расстаться с чувством, что под Карачевом я стал свидетелем того прямого попадания войны в душу Федина, которое для такого человека, как он, сразу же связалось с некоей духовной обязанностью, с неким делом, которое ему рано или поздно предстоит осуществить.

Много лет спустя, продолжая испытывать это чувство духовной обязанности, он взялся за ее выполнение, и не только взялся, но и до последнего года жизни подвижнически стремился завершить начатое.

2

Осень 1946 года надолго свела нас с Константином Александровичем Фединым в редакции журнала «Новый мир». К тому времени, когда я – тридцати годов от роду – однажды утром заявился в редакцию журнала принимать дела редактора6 у своего предшественника, Константин Александрович Федин уже давно и традиционно был членом редколлегии журнала и оставался им и потом, тридцать с лишним лет, до последнего дня жизни.

К моему приходу в журнал «Первые радости» были уже опубликованы на его страницах7, и нам предстояло печатать «Необыкновенное лето»8.

Хочу признаться, что, как показывает наша переписка того времени с Фединым по поводу публикации «Необыкновенного лета», я, оказавшись в роли редактора, в какую-то минуту чуть было не оставил журнал без этого романа.

«Дорогой Константин Михайлович, к сожалению, я заболел и не могу быть в редакции», – писал мне Константин Александрович 24 апреля 1947 года, и хотя письмо начиналось с обращения «дорогой», но весь его дальнейший текст был интеллигентным