бродит в лесу и крестит деревья, чтобы они не сделали ей зла, чтобы ее не съел волк…» Кто и где говорил ей про тоненькую девочку? Ах да, это Рональд говорил. «Рональд, — прошептала она, — спасите меня. Увезите меня, не бросайте меня». Но ведь он не мог услышать. Ей показалось, что деревья леса вдруг столпились и образовали темную шуршащую стену. Ей хотелось понять, что это значит и нет ли в этом хотя бы намека на спасение, но она уже не могла думать. Черные шуршащие деревья встали между ней и ее мыслями…

Она проснулась от стука. Это стучали в дверь. Вошла прислуга с букетом и письмом.

Вера взяла письмо. Прислуга наклонилась и подняла платье. Вера ждала, чтобы она ушла.

— Прикажете подать кофе?

— Нет. Я позвоню.

Вера осталась одна и только тогда разорвала конверт.

— Вот, — сказала она, прочитав. — Так и должно было быть. Уехал. Уе-хал, — повторила она нараспев и положила белый листок на цветы.

Глава седьмая

Через полчаса, так и не позвонив, чтобы ей подали кофе, она вышла из отеля и поехала на трамвае к Штрому на Лубянку. В трамвае она стояла на площадке, придерживая одной рукой шапочку, чтобы ее не снесло ветром, другой прижимая сумку, чтобы ее не отрезали, не украли. Как будто ей было не все равно, слетит ли шапочка с ее головы и понесется по улице, как будто было важно, чтобы не украли сумку. По привычке, без участия воли. Ее воля не участвовала во всем том, что она сейчас делала. Ее воля. Но была ли у нее вообще воля? Разве с ней могло бы случиться все, что случилось, если бы у нее была воля? Об этом думать сейчас было некогда. Она приняла решение, его надо было привести в исполнение. Ей казалось, что она приняла решение во сне, но это вряд ли было так. Она не знала. Но ей сейчас было безразлично знать, когда именно она решила вернуться к Андрею.

Она вошла, и Штром, сияя улыбкой и лысиной, встал ей навстречу и поклонился низко и театрально:

— Волшебница! Ничего подобного я не видел и, признаюсь, не ожидал. Даже от вас. — Он подвел ее к креслу и бережно усадил. — Недооценивал вас, каюсь, недооценивал. Какая филигранная работа, точность, чистота какая. — Он стоял перед ней, почти удивленно глядя на нее. — Талант. Самородок. Ведь наш американец уже летит восвояси. Мне только что сообщили. Отбыл на аэроплане. По вашему желанию, раз-два — и готово.

— Дайте папиросу. — Вера протянула руку к лежащему на письменном столе портсигару.

Штром щелкнул зажигалкой. Вера закурила. Штром не казался ей страшным, а только очень противным. И лампа больше не пугала ее.

— Я исполнила ваше приказание, — начала она решительно, — теперь вы должны…

— Просьбу, просьбу, — перебил он. — Какое я имею право приказывать вам? Да если бы и имел право…

Она махнула рукой:

— Оставьте. Просьба, приказание. Не в словах дело. Пусть «вашу просьбу». Вы обещали за это помочь мне.

— Обещал и готов с радостью. — Он улыбнулся, и брови его зашевелились над засверкавшими льдистыми глазами. — Я уже придумал. Вам в награду…

— Нет! — Она отмахнулась рукой. — Никаких наград. Просто отправьте меня к мужу.

Штром как будто поперхнулся.

— К кому? — переспросил он. — К какому такому мужу?

— К моему мужу. К Андрею Луганову.

— Вот что придумали! — Он свистнул и развел руками. — Не ожидал. Никак не ожидал.

— Я решила, — твердо сказала она, стараясь казаться как можно спокойнее. — Я хочу уехать к нему и жить с ним.

— Но отчего же вы так вдруг решили?

Она устало вздохнула и пожала плечами:

— А вам не все равно отчего? Решила, и все тут. Отправьте меня скорее.

— Хорошо ли вы обдумали? И зачем вам? Теперь, когда перед вами открывается…

Она не слушала, она нетерпеливо перебила его:

— Я хотела бы еще сегодня уехать.

— Так вы серьезно? — Брови его все сильнее шевелились и поднимались. — Я думал, вы только интересничаете, цену себе набавляете. А если серьезно, то я вам начистоту отвечу — нельзя! Нельзя вам к Луганову ехать. Нельзя, и благодарите вашего Бога, если вы в него верите, что раньше не уехали. Пропали бы вы с ним. Совсем.

— Мне все равно. Я не боюсь. Пропаду — и пусть. Я хочу быть с ним.

— Послушайте, не упрямьтесь. Вы ведь умница, поймите. Нельзя. Не сегодня завтра война. Его в Соловки, в Нарымский край сошлют. Что же вы, и туда за ним хотите?

Она кивнула:

— Хочу. Куда он, туда и я. Не уговаривайте. Я решила.

Он повернул лампу, и свет ожег ее лицо.

— Бросьте ваши фокусы с лампой! — крикнула она.

— Вы в здравом уме? Знаете ли вы, что такое Соловки и как там живут? Чепуху несете, красавица. Чепуху. Смешно.

Он засмеялся в доказательство, что ему действительно смешно, и опустил рефлектор.

— Я хочу предложить вам хорошую службу. Поступайте к нам. Будете опять царить в балете, и квартиру вам отличную предоставим, и все, что только пожелаете, — тряпки там всякие, меха, духи. Подучитесь здесь годик, а там — и за границу. С вашими способностями, с вашей внешностью — даешь Европу! Знаменитостью станете. А вы — к мужу. Умора. Ну, по рукам? А?

Он протянул ей руку, широко улыбаясь, показывая свои крепкие белые зубы.

Она брезгливо спрятала руки за спину:

— Я уже сказала вам. Отправьте меня к Луганову. Ищите себе других чекисток. На меня не рассчитывайте больше. Не дадите уехать, я к нему пешком пойду.

Он снова свистнул:

— Да куда же вы пойдете? Знаете вы, где он? — Он прищурился и подмигнул. — И уверены ли вы, что вы вообще еще можете добраться до него, что он не попал в ликвидацию? Не уехал, так сказать, совсем. А?

Она вскочила.

— Его расстреляли? — крикнула она. — Расстреляли? — Она вцепилась в рукав Штрома и трясла его. — Расстреляли? Отвечайте.

Он смутился и отступил на шаг:

— Ничего не знаю. Но возможно, все бывает. И нечего кричать. Успокойтесь!..

Но она не слушала. Она продолжала трясти его за рукав все сильнее.

— Будьте вы прокляты! Будьте прокляты — вы, все вы! Что он вам сделал? Чем он виноват? И чем виновата я? За что нас погубили? Будьте вы все прокляты, прокляты! И весь ваш Советский Союз! Расстреляйте и меня! — кричала она.

Он разжал ее пальцы и толкнул ее обратно в кресло.

— Сидите тихонько, — приказал он шепотом. — Не кричать! Слышите? Тихонько!

Он взял ее за плечо. Она заметалась, стараясь сбросить его руку,