бы еще сказать, протянул шоферу портсигар. — Папиросочку.

— Охотно. Кто же откажется? — Шофер осторожно взял папиросу своими толстыми, чисто вымытыми пальцами и заложил ее за левое ухо. — На досуге покурю. Спасибо, товарищ Луганов.

Луганов двинулся по коридору. Хотя он знал дорогу, шофер все же пошел его провожать, видимо стараясь этим подчеркнуть свою симпатию к нему.

Луганов часто бывал у Волкова. Только вчера он был здесь. Неужели это было вчера, а не месяц, не год тому назад, подумал он, останавливаясь на пороге. И что случилось с этой комнатой?

Письменный стол, обыкновенно загроможденный папками с делами, был теперь накрыт пестрой скатертью и уставлен бутылками и закусками. Все лампы были зажжены, хотя было еще совсем светло и в окне широко сиял летний закат. И это смешение электрического и солнечного света в густо, до синевы, накуренном воздухе придавало комнате и всему в ней какую-то нереальность.

Волков сидел за столом. Он не встал навстречу Луганову, не протянул ему, как обычно, руку. Лицо его было повернуто в сторону Луганова, но выражение его Луганов не мог определить. «Должно быть, от освещения, — подумал он. — Будто он меня испугался».

— Что ты смотришь на меня, как на привидение? Ждал ведь?

Волков весь дернулся, так что посуда зазвенела.

— Еще бы не ждал! Поджидая тебя, я тут… — Он показал на рюмку. — Не узнал я тебя сразу, вот что. Генеральная стрижка. Одобряю. Ну, присаживайся, догоняй.

Луганов сел к столу:

— Не мог же я с бородой и длинной гривой в Москву ехать.

— Конечно. Патриархом седым к молодой жене. А так — хоть куда. Снял двадцать лет с плеч вместе с седой бородой. Даже жутко стало, действительно привидение увидел. Привидение нашей молодости. Вчера стариком был, а сегодня — чем не жених? Крепкий ты человек, двужильный. — Он налил ему водки. — Догоняй меня. А то разговаривать трудно. В разных планах. Ты — трезвый, а я… — Он показал на полупустой графин.

Луганов внимательней присмотрелся к нему. Сочиняет, верно. Ведь он почти не пьет.

— И без того мы в разных планах. — Волков придвинул ему закуску. — Ты вот прыгать от радости готов, что едешь в Москву, а я… — Он махнул рукой и вздохнул. — Тяжело мне. Мне сегодня многое тебе сказать надо, чтобы ты понял меня. Ну, за плавающих и путешествующих. За твой успех в новой жизни!

Они чокнулись и выпили.

— Многое мне тебе сказать надо, — повторил Волков. — Знаешь, у меня такое чувство, будто навсегда расстаемся, в последний раз видимся. — Он дотронулся до рукава Луганова. — В самый последний раз на этой маленькой земле, а в загробности разные я ведь не верю. Странное у меня чувство. Будто конец и совсем мало времени нам вместе быть осталось.

— Вздор. Ты ведь тоже не сегодня завтра в Москву приедешь.

Но Волков, не слушая, продолжал:

— Хочется мне перед разлукой поисповедаться и чтобы ты меня простил.

— Простил? За что? Ведь я тебе всем обязан. Я тебе до самой смерти благодарен буду. Я…

— Знаю, знаю. И жене своей, и детям, если таковые народятся, завещаешь вечно Богу за меня молиться. — Он засмеялся. — Только не ем я этого кушанья — благодарности. Не по вкусу мне. А вот если бы ты меня простил…

— Простить? Да за что же, Мишук?

Это «Мишук» прозвучало неожиданно для самого Луганова. Но сейчас, в том состоянии радостного возбуждения, в котором он находился с утра, самые неожиданные, забытые слова могли вдруг вынырнуть из памяти. Но Волков не обратил внимания, не слышал. Он, как всегда, слушал только самого себя.

— Подожди. Дай мне поисповедоваться. Потом увидишь, можешь ли простить. Только не умею я просто говорить. Говорю, сам знаю, как передовую статью пишут. Полными предложениями. С точками и точками с запятыми. Ты ж потерпи. И слушай внимательно. Никому другому и никогда я этого сказать не смог бы. Только тебе и только сегодня. Так уж обстоятельства сошлись. Выпала нам с тобой такая минута.

Волков взъерошил свои стриженные под машинку волосы, одернул складки блузы и поправил ремень. «Приготовился к произнесению речи с трибуны, — подумал Луганов, замечая, что движения Волкова менее точны, чем обыкновенно. — Значит, не притворяется, значит, действительно пил, ожидая».

— Ты ответь сначала. — Волков наклонился через стол. — Веришь ли ты в смерть? В свою смерть? Не отвлеченно, а по-настоящему. Не так, как толстовский Иван Ильич: «Кай смертен, значит…» и так далее. Веришь ли ты, что ты умрешь? Думал ли ты о своей смерти?

Луганов поднял голову:

— Конечно. И не позже чем сегодня ночью. Жалел, что не могу покончить с собой. — Он смущенно улыбнулся. — Ну, ты сам знаешь… — Он запнулся. — Ты не смейся, пожалуйста. Я всю ночь мечтал, что умру, и просил смерти. Сам я не могу теперь… — Он оборвал. — И видишь, не пришлось, не понадобилось. Теперь опять Кай смертен, но это меня не касается. Я живу. И это сделал ты!..

Волков затянулся и рассеянно сунул папиросу в сардинки. Масло зашипело.

— Так это я сделал, что ты сегодня не веришь больше в смерть? Ну что же? Очень рад. Хоть смерть тебя все-таки касается, друг мой. Война. Сколько людей погибнет. Может, и мы с тобой.

На лицо Луганова легла тень.

— Да, сколько русских людей через неделю будут убиты…

— Ну, мертвых не так-то уж жаль. Тем война и милосердна, что солдаты тоже думают, хотя и не этими словами, что Кай смертен, но это их не касается. Да и что о них? О всех не напечалишься. Я не о них. Я о нас. О тебе и о себе. Надо иногда откровенно поговорить. Предельно, до конца откровенно.

Он снова налил себе и Луганову, чокнулся с ним и выпил.

— Ты вот, наверно, думаешь, что я вообще слишком много ораторствую и тебя слушать заставляю? Правильно. Плохая привычка с молодости, с митингов. Но сейчас я иначе. Будто наедине со своей совестью. О чем? Да все о том же, для чего жил. О России, о революции, о партии. Вот завтра начнется война. И все во мне взбаламутилось, как в ведре с помоями. Всплыла на поверхность дохлая мышь, картофельная шелуха, всякая дрянь. А хочется все рассмотреть, понять, что это и зачем попало сюда в ведро.

Заведет опять волынку, тоскливо подумал Луганов. Ему не хотелось сейчас слушать Волкова.

— Вот, — начал Волков и вытянул шею нервным движением.

«Включился в ораторский контакт, — подумал Луганов. — Спросить его сейчас или лучше подождать, дать ему выговориться? Нет, лучше подождать».

А тот уже говорил:

— Я сегодня