на 5 килограмм, но на три четверти — мне нельзя: маслины, сухие бананы, зеленый горошек! — виноградный сахар, сухие персики, какая-то му-ка… и — это хорошо — миндальные орехи. Это от переводчицы, из Швейцарии. Ри-су бы… лучше. Или сгущеного сладкого молока. Ну, «дареному коню…»[233] и т. д. Помнит. Узнал печальное: утрата. Молодой ученый наш, барон Мейендорф519, в Африке, даровитый гидрограф, погиб со всей экспедицией. Искал воду, нашел… заброшенный, должно быть колодезь. Выпили — и в мучениях скончались. Оплошность? Не сделал анализа? Сколько таких наших погибло! Дикари мы… а ско-лько наших ученых по всему миру занимает кафедр, сколько сделали открытий для человечества! Дикари мы… — а _к_а_к_ же наше искусство пронизывает мир! Музыка наша, словесность — первое место по роману — наше! — признают знатоки-европейцы. Балет, — не знает мир живописи нашей. А наша _м_ы_с_л_ь… как дает толчки и какие! Дикари мы… бесправные мы… — а выдержали, не утратив _д_у_ш_и, погром большевизма! — 25 лет!! О, Господи.

Ольгуночка, мало я тебе ласковости пишу… но ты у меня _в_с_я_ в ласке. Вся — поешь во мне, девочка милая, как по тебе тоскую. Как рвусь к тебе… — хоть бы увидеть, — и шепнуть в глаза, в сердце твое — люблю, родная… нет ближе тебя, родней, неоценимей, Олюночка… — ну, подумай обо мне, ну, пожелай мне… дождаться тебя, — о, как сердце томится тобой! И все-то невеселое пишу тебе, больное, — вернуть бы весну, когда я был совсем здоров, ни малейшей боли… и сколько воли к работе, и сколько сил..! А сейчас опять боли, едва пишу… а вчера — весь день — ни намека. Конечно, язва это стонет, а я все, все стараюсь делать, чтобы не нарушать диеты. Все еще не получаю оригинала «Под горами». Берлин словно забыл меня. Да, там должно быть трудно друзьям. Приезжавший от них друг Чуругин520 — убит на восточном фронте. Милый мальчик был, я ему «Чашу» подарил. Оля-Олюнка, как я тоскую по Ней, моей родной… не могу больше… я _в_е_с_ь_ от Нея, вдохнуть бы раз родного воздуху… ткнуться бы в стог соломы и умереть.

15. IX Утро. Ночь спал. Болей нет. Еду в центр по делам. Целую тебя, светик.

Твой Ваня. Ах, хоть писать. Буду. Твой, твой В.

Как редко стала ты писать мне! Все «некогда»?..

203

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

16. IX.42. 12–1 ч. ночи

Ваня, Ванюша, Ванюшечка мой, глупка, милушка, родной мой, болезный мой!

Письмо твое от 10-го IX меня прямо сразило. Ты болен опять?! Господи, какой же это кошмар! Но я чую еще что-то, — ты подавлен, ты этой подавленностью и болен главным образом. Оттуда у тебя и язва снова. Дружок мой любимый, родная душенька, солнышко мое, не унывай же так! Ванёк, и чего же вдруг снова одинок так? Ну, скажи! Малюточка мой, деточка, голубчик. Ты массу навыдумывал еще: какая там моя «хладность»? Ну неужели тебе не стыдно все это писать? Как так: я «принуждать должна себя к письмам тебе»? Откуда это, что ты мне «духовная обуза»?? Опомнись! Ты же мой бред повторяешь. Если бы ты был обузой, так я бы так не страдала, не писала бы того, как писала, не искала бы утешения даже в исповеди и причащении, т. к. ничто не могло меня «у_т_и_ш_и_т_ь». Ну, веришь, Фома ты этакий????

Ванечек, нет, шутки в сторону: я убита твоей убитостью, подавленностью, одинокостью. Ванюша, откуда это? Ласкунчик мой, не надо так, нельзя, Боженьку обидишь! Не надо отчаиваться. Утиши себя молитвой, не трепли нервы. Пока ничего не делай. Ванечка, бывает у каждого человека время, когда даже _н_у_ж_н_о, чтобы все оставил, всякое попечение о себе самом и предоставил другим себя «баловать». Зачем-то это нужно. Ванечка, не будь же ложно-самолюбивым. Позволь Юле милой за тобой походить. Это же ей радость! Верю, что тебе это (ложно это, Ваня!) неприятно, верю, что все всегда сам и хочешь, и можешь. Но поверь и ты также, что и другим может хотеться для тебя сделать. Почему ты так ершишься? Юля милая, как я благодарна ей!

Если она тебе что-нибудь хочет устроить и может, то почему ты ее «гонишь»? Ну, будет! Как ты хочешь, так и делай, конечно. Но иногда хорошо действует на организм именно: полное неозабочение самому о себе. Ляг как на волны и дай себя нести… отдохни. Отдохни, Ванюша. Поезжай в санаторий куда-нибудь, тебе _у_х_о_д_ нужен. Ласка тебе нужна. Какое горе, что у караимочки больной — тебе, конечно, и этого очень не хватает. Ты вдруг почувствовал себя покинутым.

Да, горько это, что я далеко, что я бессильна. Горько мне это, Ванюша. И все же я ломаю голову, чтО бы устроить? Не говори только, мой милый, мой бедный изведшийся нервами Тоничка, что мне тягостен ты — больной!

Ваня, если тебя мысль о поездке тревожат, если тебе это трудно, то, дружок, не езди. Я покоя бы не нашла, зная, что ты больной в пути. Но, если ты действительно хочешь, то я все сделаю, чтобы к тебе приехать.

Если ты _э_т_о_г_о_ _х_о_ч_е_ш_ь! Тогда слушай:

попроси г-на Жеребкова попросить для меня визу, ввиду твоей болезни. Я поеду от Сережи. Я в свою очередь буду просить отсюда, но мне необходима поддержка с твоей стороны. Без нее я ничего не добьюсь. Вот, если ты хочешь, чтоб я приехала, то попроси Жеребкова, хотя бы прислать мне сюда выписку о том, что на тебя хлопотали визу по делу с С., но, что по болезни м. б. я могла бы по тому же делу заменить брата? Посоветуйся с ним, чтО можно. И не мучай себя глупыми снами — это же все отражение твоих мыслей, глупышка! Никакого «неудобства». Как посмотрела бы мама? Сережа? Я столько раз тебе писала об этом![234]

Какие все «внешние» твои смущенья! Я удивлена. И неужели ты моей души не знаешь? Не знаешь, чтО я в тебе люблю. Странно: мне снился тоже сон около 10-го же: я одна, совсем одна в целом мире. Я вижу небо, голубое в легких «барашках» и как же я счастлива, что столько света, простора и свободы… и… что я — одна. Мне весело это! А в жизни я боюсь — одна. И вот я роняю взгляд на землю и вижу огромный двор за каменной оградой, — смотрю я будто с птичьего полета. А во дворе что-то маленькое, в уголку, — колыбелька, а в ней ребенок. Мальчик. Я