Осби, во всяком случае, дома, жует специи, курит косяки и двигается кокаином. Остатки военной заначки. Один роскошный взрыв. Не спал уже три дня. Сияет Катье, солнышко ярких красок шипами лучится из головы, помахивает иглой, только что вынутой из вены, в зубах зажата трубка, здоровенная, как саксофон, Осби напяливает охотницкую войлочную шляпу, коя сияния его солнечной короны отнюдь не пригашает.

— Шерлок Холмс. Бэзил Ратбоун. Я была права, — запыхавшись, роняет сумку на пол с глухим стуком.

Аура пульсирует, скромно кланяется. Кроме того, он — сталь, он — сыромятная кожа и пот.

— Хорошо, хорошо. Сын Франкенштейна там тоже есть. Хотелось выразиться прямее, но…

— Где Апереткин?

— Вышел раздобывать транспорт. — Осби ведет Катье в заднюю комнату, оборудованную телефонами, корковой доской, к которой сплошь пришпилены заметки, столами, которые завалены картами, расписаниями, «Введением в современный язык гереро», историями корпораций, катушками звукозаписывающей проволоки. — Тут пока не очень организованно. Но все движется, милая, все грядет.

То ли это, что ей кажется? Сколько раз пробужденная и отвергнутая из-за того, что надеяться не годится — вот так надеяться? Диалектически рано или поздно должна восстать некая сила противодействия… надо полагать, Катье никогда недоставало политики: недоставало на веру, что восстанет… что восстанет воистину, даже со всею властью на другой стороне…

Осби выволок складные стулья — протягивает ей пачку мимеографированных листов, довольно пухлую:

— Тут тебе кое-что невредно будет узнать. Не хотелось бы тебя торопить. Но конские ясли ждут.

И вскоре, когда его модуляции протекли сквозь комнаты великолепными (и некоторое время отвлекавшими) экспозициями бугенвиллейно-красного и персикового, Осби словно бы на миг стабилизировался до героя потерянной викторианской детской книжки, который не вполне от мира сего, ибо на ее сотую вариацию одного и того же вопроса отвечает:

— В Парламенте Жизни приходит время просто-напросто для раскола. Мы теперь в тех коридорах, что выбрали сами, движемся к Трибуне…

Дорогая мамуля, сегодня отправил пару человек в Ад…

Фрагмент предположительно «Евангелия Фомы» (номер оксиринхского папируса засекречен)

Кто бы мог подумать, что здесь такая толпа? Возникают то и дело по всей этой подозрительной структуре, то расхаживают в одиночку, погрузившись в думы, то разглядывают картины, книги, экспонаты. Похоже, это некий весьма обширный музей, где множество уровней, а новые крылья отрастают, будто живая ткань, — хотя если оно все и развивается до некоей конечной формы, тем, кто внутри, ее не видно. В некоторые залы входишь, рискуя жизнью, и на всех подходах стоят стражи, отчетливо о сем предупреждая. Движенье по этим коридорам — без трения, поверхностно и споро, зачастую безудержно, как на идеальных роликовых коньках. Длинные галереи отчасти открыты морю. Есть кафе, где можно посидеть и посмотреть на закат — или восход, в зависимости от расписания смен и симпозиев. Мимо ездят тележки с фантастической выпечкой, здоровенные, как мебельные фургоны: в них нужно заходить, шарить по бесчисленным полкам, и каждая новая откроет яства вязче и слаще предыдущей… наготове стоят повара с половниками для мороженого, дожидаясь лишь слова посетителя-сахароманьяка, дабы проворно вылепить «печеную Аляску» любого размера и отправить ее в печь… там есть ладьи пахлавы, начиненной баварскими сливками, украшенной завитками горько-сладкого шоколада, дробленым миндалем, вишенками с шарики для пинг-понга и воздушной кукурузой в топленом зефире и масле, а также тысячи сортов сливочной помадки, от лакричной до божественной — ее плюхают на плоские каменные столы, — и ирисок, все тянутся вручную и даже иногда за углы дотягиваются, лезут из окон, влекутся в другой коридор: э, простите, сударь, не подержите минуточку? благодарю вас, — шутник уже пропал, а Пират Апереткин остался, он тут совсем новичок и отчасти озадачен всем происходящим, держит клубок карамели, а кончик может оказаться где угодно… что ж, он вполне может стать путеводной нитью… пробирается дальше, довольно перекошенный, ярдами сматывая тянучку, периодически суя кусочек в рот — м-м, арахисовое масло и патока — ну вот, выясняется, что лабиринтову тропу, как Трассу Один там, где она проходит сквозь самое сердце Провиденса, нарочно проложили так, чтобы чужак совершил экскурсию по городу. Похоже, этот ирисочный трюк здесь — стандартная метода ориентации, ибо Пират то и дело пересекает тропу какого-нибудь другого новичка… часто не без труда они распутывают свои прядки ирисок, что тоже было спланировано как хороший спонтанный способ знакомить новеньких друг с другом. Экскурсия выводит Пирата в открытый двор, где вокруг делегата от Эрдшвайнхёле собралась небольшая толпа: до хрипоты спорят с какой-то шишкой от рекламы о чем же, как не о Вопросе Ереси, что уже есть камушек в башмаке сего Собрания, а того и гляди станет тем камнем, на коем все и преткнется. Мимо идут уличные артисты: акробаты-самоучки поразительно ходят колесом по мостовой, которая кажется опасно жесткой и скользкой, хоры казу исполняют попурри Гилберта и Салливана, мальчик и девочка танцуют не вдоль по улице, а вверх-вниз, обычно — по каким-нибудь большим лестницам, где следует дожидаться в очереди…

Продолжая сматывать тянучку в клубок, который уже довольно увесист, Пират минует Ряд Бобровой Доски, как его тут называют: здесь друг от друга древесноволокнистыми плитами отделены конторы всех Комитетов, и над входом натрафаречены названия — A4… ИГ… НЕФТЯНЫЕ ФИРМЫ… АОБОТОМИЯ… САМООБОРОНА… ЕРЕСЬ…

— Естественно, вы все это видите солдатским глазом, — она очень молода, беззаботна, в дурацкой шляпке девушки своего времени, лицо чистое и довольно твердое для такого широкоплечего, высокоприталенного, бесшеего силуэта, каким они все в наши дни щеголяют. Она движется бок о бок с ним долгими красивыми шахами, размахивает руками, встряхивает головой — вытянув руку, цапает у него немного ириски и при этом касается его пальцев.

— Для вас же все это сад, — предполагает он.

— Да. Возможно, вы не такой уж и дубина.

Откуда взялся свинговый оркестр? Она подпрыгивает на месте, ей охота джиттербажить, он видит, как она желает избавиться от тяготенья…

Это без-об-ра-зье,

Но Дух так-за-ра-зен,

Сам их возраст нея-сен…

Сплошь медовые плеч-ки

Сборы были-не-дол-ги,

И к чертям криво-тол-ки,

До тебя их Дух-дой-дет!

Что б, — ты в-лицах, ни увидал —

Погляди, какой-у-всех-запал.

Что б, — ни-вра-ли, нам календари —

Девять месяцев им всем внутри! И

Гуляет паж прекрасный

В зверинце не-о-пас-ном,

А Дух такой-за, — раз, — ный —

Пусть Он те-бя, — най, — дет!.

Единственная контора в Ряду Бобровой Доски, физически не касающаяся остальных, преднамеренно отстоящая в стороне, — маленькая хижина из гофры, сверху торчит железный дымоход, во дворе повсюду валяются насквозь проржавевшие детали автомобиля, под немощным брезентом дождевого оттенка — поленницы, дом-трейлер, у которого под прямыми попаданьями дождя по избитой непогодью обшивке шины и одно колесо позабыто съехали набок… АДВОКАТ ДЬЯВОЛА, грит вывеска, да, а внутри на сем посту — иезуит, явился проповедовать, как и его коллега Тейяр де Шарден, против возвращения. Явился говорить, что критическую массу нельзя игнорировать. Едва технические средства контроля достигли определенного размера, определенной степени связности, шансам на свободу навсегда приходит каюк. Слово перестало иметь значение. Отец Рапир выступает убедительно, не без великих вспышек красноречия, когда он и сам бывает откровенно тронут… тут, в конторе, в общем, даже можно и не быть, ибо слушатели откуда угодно в сем Собрании настраиваются на его страстные показы, кои часто случаются прямо посреди того, что клеважные юмористы здесь называют «Критической Мессой» (врубились? в 1945-м немногие врубались, Космическая Бомба еще трепетала в своей преждевременности, Народу ее пока не явили, и понятие такое можно было услышать только в базарах суперклевых с просто клевыми).