— Вот тут вы ошибаетесь.

— Как так?

— Возьмем к примеру вашего соседа, того, что совсем рядом, не дальше чем за этой перегородкой.

— И что же?

— А то, что ваш сосед не более помешан, чем вы.

— Что вы такое говорите?

— Правду. А между тем я воздержусь от того, чтобы объявить, что он не сумасшедший.

— Почему?

— Потому что это подлый убийца, прикончивший бедную девушку всего лишь за то, что она решилась поступить честно.

Баньер содрогнулся.

— Эй, как вы сказали? — вскрикнул он. — Сосед? Мой сосед? Это, часом, не…

— Что?

— Боже мой! Мне много раз казалось, будто я узнаю его голос, я словно уже где-то его слышал.

— Это невозможно.

— Почему?

— Он не француз.

— Сардинец?

— Откуда вы знаете?

— Маркиз?

— Да.

— И его зовут?..

— Брат мой, его имя держат в секрете, — сказал Шанмеле.

— Я вам сейчас раскрою этот секрет! — вскричал Баньер. — Его имя маркиз делла Торра.

— Да.

— И вы говорите, он убил?

— Да.

— Кого?

— Женщину.

— Женщину, которую он любил?

— Любил, видимо, потому и убил. Ведь убивают только по двум причинам: или потому, что ненавидят, или потому, что любят.

— И как ее имя, этой женщины?

— Женщину звали Марион, — сказал Шанмеле.

— Марион! — простонал узник.

Затем, сделав над собой огромное усилие, Баньер спросил:

— Известно ли, за что он убил эту бедную девочку?

— Да просто за то, что она вырвала из его когтей юного

красавчика, который сперва уехал с ней вместе, а потом бросил ее, беззащитную; тут-то этот несчастный, этот ничтожный субъект настиг ее и пронзил ударом шпаги прямо в сердце.

— Ничтожный, несчастный субъект — это я! — закричал Баньер и, повалившись на плиты пола, стал кататься по камере вне себя от отчаяния.

— Как это? — пролепетал Шанмеле.

— Бедная девушка, бедняжка Марион! — кричал Баньер. — Это я ее убил! Прости меня, Марион, прости!

Шанмеле обхватил Баньера обеими руками, удерживая.

— Умерьте свой пыл, — сказал он, — будьте осторожны, ведь все подумают, что у вас припадок.

— Ох, отец мой! — стенал злополучный Баньер. — Отец мой, я солгал, когда уверял вас, что на моей совести нет ничего тяжелее, чем ошибки! Я совершил преступление, величайшее, наихудшее из всех злодейств: я убил!

— Успокойтесь.

— Я заслуживаю смерти, отец мой, предайте меня в руки правосудия, отведите меня к палачу! Это я убийца Марион!

Но в ответ на эти слова, которые он прокричал в приступе отчаяния, в соседней камере вдруг раздался лязг цепей, сопровождаемый глухим рыком.

— Это кто там, — взвыл делла Торра, сотрясая перегородку и двери, — это кто еще болтает о Марион? Кто сказал: «Я убийца Марион»?

— Я, презренный, я! — вскричал Баньер. — Шпагу мне, мою шпагу! Кто мне вернет мою шпагу?! Однажды ты ускользнул от меня, но во второй раз тебе не ускользнуть!

И он принялся стучать в перегородку, отделявшую его камеру от камеры маркиза, который в свою очередь изо всех сил колотил в нее со своей стороны.

В ужасе от этого внезапно налетевшего урагана, Шанмеле призвал стражника, который при виде такого двойного взрыва безумия тотчас приготовился действовать, и ринулся прочь из камеры, говоря себе, что у Баньера особый род сумасшествия, причем буйного, и помышлять о том, чтобы обратиться к его рассудку, мог бы лишь безумец, чей недуг еще серьезнее.

И пока бедняга Баньер в надежде придушить маркиза делла Торра тщетно колотил ногами и кулаками в перегородку, весь во власти мучительных угрызений совести, стражник тихонько шепнул на ухо Шанмеле:

— Ну? Что вы на это скажете? Признайтесь, ведь вы хоть на минутку, а поверили, что он в своем уме!

… В то время как аббат спасался бегством, не столько испуганный, сколько разочарованный в своем заманчивом намерении проявить милосердие по поводу, воистину достойному сочувствия…

… В то время как Баньер, сраженный подлинной скорбью, обхватив голову руками, погружался в пучину ужасающей мысли, что по его вине погибло невинное создание, которое любило его…

… В то время как делла Торра, придя в неистовство при имени Марион и, возможно, сообразив, что он узнал голос Баньера, как тот в свою очередь узнал его голос, пытался разнести перегородку, отделяющую его от соседа…

Как раз в это время ворота, ведущие во двор Шарантона, открылись, пропуская двух посетителей, которые показали караульному пропуск, подписанный министром.

То были молодая красивая женщина в сером платье и розовой накидке и дворянин с весьма важной осанкой.

Они принялись осматривать камеры, как два часа тому назад это сделал аббат де Шанмеле.

Дворянин метался то туда, то сюда, следуя по пятам за дамой в сером платье и розовой накидке, и доводил начальника сумасшедшего дома до изнеможения своими расспросами, а тот, донельзя предупредительный и учтивый, без сомнения отдавая себе отчет в том, к какому слою общества принадлежит эта персона, сам опережал его интерес своими объяснениями.

— Даме угодно видеть помешанных женщин, — с самого начала заявил кавалер.

— Вон они, сударыня, — отвечал начальник, — там, слева; но я с трепетом должен вас предупредить, что они весьма непривлекательны.

— Они потеряли рассудок от любви? — спросила дама голосом столь нежным и гармоническим, что он больше походил на пение.

— Я этого не думаю, — ответил начальник.

— Черт возьми! — воскликнул молодой вельможа. — Я думал, к вам доставляют и кое-кого получше.

— Поверьте, господин герцог, я и сам в отчаянии.

— Проклятье! Устраивайтесь, как можете, нас это не касается; вы здесь держите сумасшедших, стало быть, у вас должны быть безумцы всех сортов.

— Но все же…

— Даме требуются безумицы, утратившие рассудок на любовной почве, так что извольте показать их ей.

— Приказ короля, не так ли, господин герцог? — сказала молодая женщина, улыбаясь своему спутнику.

— Сударыня, — сказал начальник, — я, поверьте, крайне сожалею, но в этом отделении у нас имеется всего лишь один, потерявший ум от любви.