Вот уже и глухие бетонные стены, с которыми никакие турусы на колесах не совладают, и вышки, и Белый дом, и серая кирпичная будка первого КПП, а креста все нет… У Славы уже пальцы, в троеперстие сжатые, чтобы на крест перекреститься, окаменели, уже колени, готовые немедленно преклониться, от напряжения дрожат, а его нет, как будто не было никогда…

А ведь был крест, был, еще как был – большой, родной, православный, тот самый, который Игорек в день торжества Православия в дождливый, совсем не торжественный день вопреки злокозненному усердию Хозяина и общему противостоянию над бывшей солдатской чайной водрузил.

И первое, что Слава спросил, когда вошел в серую кирпичную будочку КПП, с трудом открыв тяжелую, на стальных пружинах дверь, было то, что его больше всего в тот момент занимало:

– А где крест?

Два смурых прапора в расстегнутых ватных бушлатах, с усталыми взглядами и тяжелыми подбородками переглянулись молча и неторопливо, посмотрели внимательно на странного визитера и вместо желанного для него ответа задали свой законный вопрос:

– А ты кто?

– Дурак! – привычно ответил Слава и приветливо улыбнулся.

– Да это мы и так видим, а по документам? – переглянувшись, вежливо поинтересовались служивые.

Слава торопливо расстегнул свою самопальную душегрейку, вытащил из нагрудного кармана халата-подрясника российский общегражданский паспорт и протянул.

Полистали его мужики, безмолвно удивляясь соответствию фамилии предъявителя ее носителю, и вежливо, негромко поинтересовались:

– Тебе какой крест нужен?

– Наш, православный! – не без гордости в голосе воскликнул в ответ Слава.

– Понятно, что не католический, – с важным достоинством согласились прапора и тут же опять поинтересовались: – А что – нету?

– Нету!

– А был?

– Еще как был! – Дурак хотел начать все рассказывать, но собеседники остановили, вежливо его попросив:

– Ты нам скажи… Вячеслав Иванович, кто ты такой и с какой целью оказался на режимном объекте?

Слава не сразу сообразил, кого эти серьезные дяденьки в погонах так называют, его в жизни по имени-отчеству никто не называл, даже когда этот паспорт вручали, сказали, как собаке: «На», и всё, по сторонам глянул и за спину – нет ли там настоящего Вячеслава Ивановича, и, поняв, что именно к нему так обращаются, глотнув в благодарном волнении воздуха, стал торопливо объяснять, кто он такой, почему и с какой целью здесь появился. И не только торопливо, но путано и бестолково, так путано и так бестолково, что начальники контрольно-пропускного пункта вновь стали мрачнеть усталыми взглядами и еще больше тяжелеть подбородками, и их можно понять: трудно с утра «после вчерашнего», как говорится на свежую рану, слушать Дурака, рассказывающего сон, приснившийся ему в позапрошлом году под Пасху «аккурат в великий четверток», в котором «явилась» женщина, что само по себе удивительно, ибо никакие женщины за исключением родной бабушки ему никогда не снятся, – той самой бабушки, которой он полтора килограмма свежевыловленных карасей однажды нес, но так и не донес, потому как взяли его тогда за тех карасей и на четыре года на зону упекли, с тех пор во сне бабушка часто упрекает: «Где караси, негодник?» – нет, не бабушка это была, однако и не родная мать, которую Слава не помнил – не может родная мать со своим сыном разговаривать, когда пальто на ней расстегнуто, а под ним ничего, ну ничегошеньки нет…

А та придвинулась близко-близко и, глядя выпуклыми и прозрачными, как речная вода на перекате, глазами, заговорила с укоризной мягким грудным голосом, мол, что же ты, Славик, про своего бывшего церковного старосту Игоря Зуйкова забыл, который лежит, неотпетый, на кладбище ИТУ 4/12-38, – поехал бы ты туда, псалтирь на могилке почитал, да и прибрался бы заодно, а то сама она сделать этого уже никак не может, а кого из бывших его братьев по общине храма во имя Благоразумного разбойника об этом не просила – никто не откликнулся, даже Налёт с Лаврухой, так что на него, последнего надежда.

С этими самыми словами: «На тебя последнего надежда» проснулся Дурак и воспринял сон как руководство к действию. Но в монастыре без благословения настоятеля не то что уехать куда – портянки новые справить нельзя, а надежды такое благословение получить не было: больно строг был отец-настоятель в Дураковой обители. Снов на тему дороги Славе больше не снилось, зато стали подошвы ног чесаться, да так, что иной раз он посреди дороги останавливался, снимал сапоги и чесал… И когда решился к настоятелю с просьбой пойти, не только сон тот рассказал, но и расчесанные подошвы звавших в дорогу ног показал – и не смог устоять старый игумен: не только Дурака благословил, но еще денег на дорогу дал, и, хотите верьте, хотите нет, чесаться ноги в тот же момент перестали.

Рассказ о давнем кратком сновидении и его последствиях занял минут сорок, так как Слава все время отвлекался на детали и подробности деятельной жизни православной общины ИТУ 4/12-38, упирая на подвижническую сущность ее духовных окормителей и на праведный характер и нестяжательную сущность ее старосты, то и дело поминая бесчисленных святых и беспрерывно крестясь, и все это время прапора слушали не перебивая, лишь иногда громко вздыхая и переглядываясь, при этом еще больше мрачнея взглядом и тяжелея подбородками, а когда рассказчик, наконец, умолк, поинтересовались, уточняя единственное, что из всего рассказа оказалось ими усвоенным:

– Так ты у нас тут сидел?

– Сидел, сидел! – обрадованно закивал Дурак, улыбаясь, и, вытирая со лба пот, обнажил свой шрам-улыбку, полученный, если помните, в церкви во время воскресного богослужения от удара скобой самопальной мышеловки.

Получалось – не одной, а двумя улыбками сразу улыбался Дурак двум мрачным прапорам, и это их окончательно вывело из себя.

– А ты знаешь, кто здесь сейчас сидит?

Дурак, разумеется, не знал, так как телевизор не смотрел и газет не читал, живя безвылазно в монастыре в труде и молитве, – не знал, но живо поинтересовался:

– Кто?

– Конь в пальто! – слаженно, словно много раз репетировали, выдохнули прапора, после чего один плюнул в Дураков паспорт и с силой припечатал его к Дуракову лбу, а другой натянул Дуракову лжескуфейку до подбородка, развернул Дурака к себе задом, к двери передом и опять же, словно много лет тренируясь, исполнили такой гениальный дубль-пендель, что Дурак сам собою распахнул тяжеленную дверь, вылетел на улицу и пролетел еще с десяток метров, болтая в воздухе ручками-ножками, как большая тряпичная кукла, пока не шлепнулся на асфальт, чудом не угодив под колеса подъезжающего к КПП черного бумера с тонированными стеклами.

Нервно взвизгнули тормоза, машина остановилась, все четыре ее двери распахнулись, и из них выскочили четверо в черном – четыре тучных бородатых попа – и склонились озабоченно над лежащим на спине с раскинутыми руками Дураком.

А он смотрел им в ответ радостно и улыбался двумя своими улыбками.