далеко. Ведь речь шла о его жизни. Что же касается ван Сильта, то о нём я не могу ничего сказать. Я считал его честным человеком, если «е моим другом. Но дело зашло уже так далеко, что теперь для них удобнее убить меня, независимо от того, виноват я или нет.

Было уже за полдень. Косые лучи солнца, падавшие в окна, играли яркими пятнами на опустевших креслах и на остроконечных шлемах моей стражи. Все молчали. От этого безмолвия и пустоты казалось, что зал этот принадлежит какому-то другому миру.

Верхняя часть зала терялась в тени, и висевшие там знамёна — некоторые из них были ещё недавно отбиты мной — казались полинявшими и выцветшими, подобно другим вещам, которые принадлежат прошедшим и уже забытым временам. Да так оно и было.

Вчера мне предлагали стать вице-королём целого государства, а сегодня в этом маленьком городке я был не r силах спасти даже собственную жизнь.

И останутся после меня и вице-королевство, и меньшие знаки отличия, присвоенные губернатору Гуды. Сохранится с нами только то, что успела приобрести наша душа.

Спускались уже сумерки, когда отворилась дверь и вошли члены следственной комиссии. Перед ними шли привратники, неся свечи. Поставив их на стол, они вышли. Ван Сильт приказал солдатам покинуть комнату, остаться за дверями и явиться моментально, если их позовут. После этого он занял своё место. Остальные столпились около него.

— Не угодно ли вашему превосходительству подойти поближе, чтобы выслушать, что мы скажем, — проговорил он.

— Если вам нужно что-нибудь сказать мне, то приблизьтесь ко мне, — отвечал я, не двигаясь со своего места.

— Хорошо.

Он встал и двинулся вперёд. Остальные шли за ним. Шага за два до моего кресла он остановился и начал:

— Мы прочли письма короля и дона Матео де Леса. Для такого человека, как вы, едва ли возможно выдержать это искушение. Вы полуиспанец по крови и настоящий испанец по воспитанию. Да вы, по-видимому, и не колебались, ибо вы не прогнали от себя посланного к вам человека и не арестовали его. Но прежде чем судить вас, мы желали бы выслушать вас.

— Нашли ли вы также мой ответ на эти письма? — спросил я, пристально глядя ему в глаза.

— Нет.

Меня взбесило его холодное самообладание.

— И вы смеете являться сюда с такой ложью на языке?

— Я полагаю, что с таким упрёком следует обращаться не ко мне, — хладнокровно отвечал он. — Но я не буду с вами спорить. Не имеете ли сказать ещё что-нибудь?

— Можете вы дать клятву в том, что ничего другого, кроме этих писем, вы у меня не нашли? — в свою очередь спросил я.

— Да, могу. Мы все можем поклясться, я полагаю.

— Все могут? — спросил я опять.

— Я, по крайней мере, клянусь, — сказал барон ван Гульст, хотя никто не обращался к нему лично.

Остальные повторили то же самое. Я посмотрел на них с презрением.

— Хорошо. Вы совершили клятвопреступление. После этого мне не о чем с вами говорить.

С минуту длилось молчание. Затем ван Сильт заговорил:

— Это ваше последнее слово?

Я посмотрел на него: он, по-видимому, был искренен. Сквозной ветер, потянувший неизвестно откуда, колебал пламя свечей, и их переливавшийся свет клал какие-то странные тени на его лицо.

Мне оставалось последнее средство. Сохранился мой дневник. Конечно, он не был решающим доказательством, но он мог пригодиться мне, чтобы защититься от обвинений. Вдруг я вспомнил о Марион и её поцелуях, которые мне ещё не были даны. Но тогда я должен буду просить ван Сильта и других прочитать страницы, которые никогда не предназначались для постороннего взгляда, должен буду просить этих людей довольствоваться тем, что они там найдут, должен буду выпрашивать свою жизнь у этих людей! Нет, никогда этого не будет! Я всё ещё дон Хаим де Хорквера, который во всю жизнь никогда не унижался ни перед кем, кроме своей жены да один раз принца, ради неё же.

Были, пожалуй, и другие пути к спасению, ибо я не хуже них сумел бы сплести интригу, если только откинуть уважение к истине и не обращать внимания на данную клятву. Но, унижая себя, я не могу, однако, унижать ни тех, кого я представляю, ни мою любовь.

Я разбил последнего идола — бога успеха, которому служат везде и все. Я разорвал связи со своим народом, которые связали целые поколения, с народом, который думает, что он правит миром, не замечая того, что, наоборот, мир управляет им. Над волей умерших я поставил свою собственную, и над волей плоти я поставлю волю духа.

Часы, которые я провёл в опустевшем зале, наблюдая, как солнце медленно отходило от меня и губернаторского места, не прошли для меня бесплодно.

Наконец-то я нашёл основной смысл и цель своей жизни. Она заключалась не в том, чтобы сделать то или другое, а в том, чтобы во всех положениях оставаться на той высоте, которая только доступна для меня, и сделать для этого даже невозможное.

— Я говорил с вами больше, чем вы заслуживаете и чем позволяет моё служебное положение, отвечал я ван Сильту. — Я прислан сюда управлять вами и судить вас, в случае надобности, а никак не для того, чтобы подвергаться вашему суду.

Сказав это, я скрестил на груди руки и откинулся на спинку кресла.

— В таком случае, в моём распоряжении оказываются два пути, — начал опять бургомистр. — Один из них чреват важными последствиями. Я человек уже старый и не хотел бы под конец жизни брать на себя такое дело. Но если вы не можете представить нам оправданий, — здесь его голос стал дрожать, — то мы не можем оставить вас в живых. С этим согласен весь совет. Мы слишком многим рискуем. Есть ещё другой выход: если вы обратитесь к принцу с просьбой, чтобы он отозвал вас из Гуды, а до отъезда согласитесь побыть под нашим присмотром, то мы готовы даровать вам жизнь.

— Полагаю, что отвечать мне на это нечего, — холодно сказал я.

Что обо мне думал бургомистр ван Сильт? Неужели он принимает меня за одного из тех?

Как бы то ни было, но мой отказ, видимо, расстроил его. Подождав немного, он начал опять:

— С вами поступят, как вам будет Угодно. Сегодняшнюю ночь вы проведёте здесь под стражей,