В половине четвертого он взял сверток. Картонная коробка стояла на телевизоре с тех самых пор, как он привез ее из Сент-Сэмпсона. Края были склеены липкой лентой, но Фрэнк еще раньше приподнял ее, чтобы проверить содержимое. Все, что осталось от его отца, уместилось в обычном пластиковом пакете. Прах к праху. Цветом останки напоминали пепел и пыль, но были темнее и легче, а кое-где в них встречались осколки костей.

Он знал, что где-то на Востоке есть обычай перебирать прах умерших. Все члены семьи садятся и палочками выбирают из пепла остатки костей. Что они делают с этими костями, он не знал, — может быть, хранят в домашних усыпальницах, как кости мучеников хранили в ранних христианских церквях, чтобы придать им святость. Но он ничего такого делать не собирался. Все останки отца станут частью того места, которое Фрэнк выбрал для его последнего упокоения.

Сначала он решил, что это будет водохранилище. Место, где погибла его мать, примет и отца, даже если не развеивать над водой останки. Затем он вспомнил об участке у церкви Святого Спасителя, отведенном под музей войны. Но передумал, ведь похоронить отца на земле, отданной людям совсем иного склада, граничило бы со святотатством.

Он бережно вынес то, что осталось от отца, на улицу и уютно устроил в пассажирском кресле старенького «пежо», заботливо обернув старым полотенцем, с которым бегал на пляж в детстве. Потом со всеми предосторожностями выехал из Тэлбот-Вэлли. Деревья уже совсем оголились, и только дубовая рощица на южном покатом склоне долины еще сохраняла листву. Но и там листья густым ковром лежали на земле, окружая большие уютные стволы пелеринами цвета шафрана и умбры.

Дневной свет всегда рано покидал Тэлбот-Вэлли. Яркие огни зажглись в окнах редких коттеджей, притаившихся между холмами, чьи склоны веками подмывали ручьи. Но едва Фрэнк въехал из долины в Сент-Эндрю, характер местности резко переменился, а вместе с ним и освещение. Склоны, издавна служившие пастбищем для коров, уступили место полям и деревушкам, где дома, окруженные десятком-другим теплиц каждый, поглощали и отражали последние солнечные лучи.

Он направлялся на восток и въехал в Сент-Питер-Порт через дальнюю окраину, мимо больницы принцессы Елизаветы. Добраться оттуда до Форт-Джорджа не составляло труда. Хотя день шел к концу, для автомобильных пробок было еще рано. Впрочем, в это время года их вообще не бывает. Вот наступит Пасха, тогда и дороги начнут заполняться.

Ему пришлось пропустить лишь трактор, который продребезжал через перекресток в конце Принц-Альберт-стрит. После этого Фрэнк в считанные минуты доехал до форта Георга, скользнув под тяжелую каменную арку его ворот в тот самый миг, когда закатное солнце отразилось в живописных окнах роскошных домов на его территории. Несмотря на название, форт давно перестал служить каким-либо военным целям, но в отличие от других крепостей, разбросанных по всему острову от Дойла до Ле-Крока, не был и руиной из гранита и кирпичей. Близость к Сент-Питер-Порту и вид на Солджер-Бей сделали его престижным местом, где все налоговые изгнанники ее величества пожелали строить свои роскошные дома. Так они и поступили: за высокими живыми изгородями из самшита и тиса, за коваными оградами с электрическими воротами, в окружении просторных лужаек стояли дома, а рядом с ними ждали хозяев «ягуары» и «мерседесы».

Машина Фрэнка неизбежно вызвала бы подозрение у обитателей этих особняков, вздумай он отправиться на ней куда-либо еще, кроме кладбища, расположенного по иронии судьбы в самой живописной части района. Оно находилось на южном крае бывшего армейского плаца и занимало восточный склон. Вход на кладбище отмечал военный мемориал в виде гигантского гранитного креста с мечом посередине, повторявшим серую крестообразную форму, в которую он был помещен. Возможно, скульптор вовсе не добивался иронического эффекта. Скорее всего, так вышло случайно. Тем не менее ирония на этом кладбище процветала.

Фрэнк оставил машину на засыпанной гравием площадке у мемориала и перешел дорогу, направляясь к воротам кладбища. Оттуда были хорошо видны островки Герм и Джету, встававшие в тумане над неподвижными водами пролива. Оттуда же бетонный пандус с металлической оградой — чтобы никто случайно не упал с него в бурную погоду — плавно спускался к кладбищу, которое состояло из нескольких террас, высеченных в склоне холма. Под прямым углом к ним в сохранившуюся стену бухты Рокейн были врезаны бронзовые барельефы людей в профиль, быть может, жителей острова, солдат или жертв войны. Фрэнк не знал, кто они. Но надпись — «Жизнь есть и за могилой» — указывала на то, что это, скорее всего, лики усопших, нашедших на этом кладбище последний приют, а сама надпись была вставлена в дверь, которая открывала взору имена погребенных.

Он их не читал. Просто остановился, положил коробку с прахом отца на землю и открыл ее, чтобы извлечь пластиковый мешок.

По ступеням сошел на первую террасу. Здесь лежали храбрецы из местных, погибшие в Первую мировую. Их могилы под старыми вязами тянулись ровными рядами, отмеченными падубом и пиракантой. Фрэнк миновал их и продолжил свой путь вниз.

Он уже решил, в какой точке кладбища начнет свой одинокий обряд. Ряды одинаковых надгробий появились здесь значительно позже Первой мировой. На простых белых камнях были вырезаны кресты, сама форма которых яснее имен, выбитых под ними, говорила о том, кто здесь лежит.

К этим могилам и направлялся Фрэнк. Их было сто одиннадцать, и ровно столько раз ему предстояло опустить руку в пакет с пеплом и столько же раз просыпать прах отца над могилами немцев, которые пришли на остров Гернси как оккупанты и остались на нем навсегда.

Церемония началась. Сначала он чувствовал отвращение, когда его живая плоть касалась превращенных в пепел останков отца. А когда осколок кости в первый раз царапнул его ладонь, он вздрогнул и его затошнило. Но начатое надо было закончить, и он остановился, чтобы успокоиться. Провожая отца к тем, кого он сам выбрал себе в товарищи, Фрэнк вчитывался в имена, фамилии, даты рождения и смерти на каждом надгробии.

Он видел, что среди них было много мальчишек девятнадцати-двадцати лет, которые, должно быть, впервые уехали так далеко от дома. Интересно, как они чувствовали себя на крохотном Гернси после большой страны, в которой привыкли жить? Не казалась ли им здешняя служба ссылкой на другую планету? Или они, наоборот, радовались, что не попали в кровавую мясорубку передовой? Каково это: жить среди людей, обладая всей полнотой власти над ними, и в то же время чувствовать, что они презирают тебя?

Но презирали, конечно, не все. В этом и крылась главная трагедия того времени и места. Не все видели в оккупантах презренных врагов.

Словно автомат, Фрэнк переходил от могилы к могиле, спускаясь все ниже и ниже, пока не опустошил мешок. Закончив, он подошел к указателю внизу кладбища и постоял рядом с ним, глядя на покрытый могилами склон холма, по которому он спустился.

Он увидел, что на могилах немецких солдат не осталось и следа тех кучек праха, которые клал на них Фрэнк. Пепел осел на листьях плюща, вьюнка и падуба, местами скрывавших могилы, и превратился в обычную пыль, тонкую пленку, которую первый же порыв ветра подхватит и, превратив в невесомое облачко, унесет вдаль.