горных вершинах, не растаяли льды в долинах… Но вот миновала весна, пришло лето, и вскоре после праздника храма Камо государь-инок еще затемно отправился в путь, в Оохару. Выезд совершался как бы украдкой, но все же государя сопровождала свита — шестеро вельмож (среди них — Дзиттэй, Канэмаса и Мититика), восемь придворных и немногочисленные стражники-самураи.

Августейший поезд продвигался по дороге, ведущей к горе Курама. По пути государь обозрел храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара[638], где на склоне лет жил затворником сей прославленный стихотворец, а также руины дворца вдовствующей государыни Оно[639]. Здесь он покинул карету и дальше следовал в паланкине.

Четвертая луна была уже на исходе. Белые тучки, похожие на цветущую сакуру, висели на дальних горных вершинах, хотя пора цветения уже миновала и зеленые кроны деревьев, казалось, грустили об ушедшей весне… Сквозь густые травы, обступившие тропу, все дальше в горы уходила дорога. Здесь все было внове для августейшего взора, в такой глуши государь очутился впервые в жизни, далеко позади остались людские селения, и печаль невольно закралась в душу Го-Сиракавы.

На западе, у подножья горы, увидал он обитель — то был храм Сияния Нирваны. Пруд, устроенный перед храмом, как видно, в давние времена, деревья, цветы — все еще хранило след былой красоты, без слов повествуя о прошлом…

       Кровля в прорехах —

         обрушилась черепица.

Вместо курений —

         туман день и ночь клубится.

Вместо дверей —

         только черный проем зияет.

Вместо огней —

         неизменно луна сияет…

Не о таких ли местах сложены эти строчки?

       В старом, заглохшем саду

         поднялись непролазные травы.

Ивы ветвями сплелись,

         из шиповника встали заставы.

Тинистый пруд одичал,

         и парчой одеяний старинных

Переплетения трав,

         колыхаясь, блестели в глубинах.

На небольшом островке

         возвышалась сосна вековая.

Грозди глициний к ветвям

         протянулись, сосну обвивая.

Краше, чем ранней весной,

         розовели прибрежные вишни.

Желтые розы цвели,

         распускаясь привольно и пышно.

Вдруг прозвучал в тишине

         клич кукушки из облачной дали —

Будто бы птица давно

         ожидала приезд государя…

И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:

       Цвет роняют с ветвей

подступившие к берегу вишни —

и на глади пруда

красотою новой блистают

лепестков опавших соцветья…

Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний — синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:

       Ларь из бамбука

         давно уж стоит пустой.

Пересыхает

         тыквенная бутыль.

Двор Янь Юаня

         зарос травой-лебедой[640].

Дом в запустенье,

         повсюду лишь грязь да пыль.

У Юань-сяна

         распахнута настежь дверь[641].

В рост перед нею

         поднялся чертополох.

Ливень да град

         зачастили сюда теперь.

Доски порога

         укрыл нетронутый мох…

Кровлю из дранки простой

         повсеместно усеяли дыры.

Было в убогом дому

         неуютно, и зябко, и сыро.

Вместе с лучами луны

         здесь гостили дожди да туманы.

Ложе кропила роса,

         снег да иней являлись незванны.

Горы с одной стороны

         подпирала стеною лачуга.

Дол расстилался с другой,

         гнулись травы зеленого луга.

Ветер, с далеких вершин

         к побережью под вечер летящий,

Мерно листвою шуршал

         в низкорослой бамбуковой чаще.

В хижине грубый бамбук

         стал подпоркой непрочным стропилам.

Жалким казалось жилье

         за плетнем покосившимся, хилым…

Как же могла обитать

         утонченная императрица

В этой безлюдной глуши,

         вдалеке от любимой столицы,

Где среди гор и лесов,

         здесь безмолвно стоящих от века,

Гулко звучит в тишине

         одинокий топор дровосека,

Где на деревьях густых

         кричат обезьяны[642],

Где вместо прежних гостей

         льнут к дверям только плющ да лианы!..

— Есть здесь кто-нибудь?.. — вопросил государь, но никто ему не ответил.

Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.

— Где же императрица? — спросил ее государь.

— Она пошла в горы, — ответила женщина, — собрать цветы для алтаря Будды.

— Неужели ей некому поручить такую работу? — промолвил государь. — Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!

— Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? — отвечала монахиня. — В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе, оттого и терпит она лишения… Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая[643], прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку[644], поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды… Зато благодаря столь тяжкому