меньше пятисот страниц и до полумиллиона экземпляров. Расходились эти книги? Зачитывались до дыр? Зачитывались или залеживались, но оплачивались, а начисленное растекалось словно живительный сок по ветвистому древу. С писательского стола и от печатного станка кормились влиятельные прихлебатели, имевшие власть, но не имевшие отношения к литературе, а писатели, много печатавшиеся и немало получавшие, служили звеньями передаточной цепи, по которой деньги поступали людям, вовсе не связанным с литературой, но, очевидно, нужные писателям: пара-литературная, около-писательская теневая промышленность.

Хотя успех никому, понятно, не мешал, но можно было обойтись и без успеха, оставаться писателем без читателей, и многие члены писательского Союза вместо создания литературных произведений жили литературной жизнью. Для многих это был «недобровольный крест». В «Гарвардском проекте» указывается, со слов сбежавших из страны писателей, членов СП, что Бабель десять лет «не писал» (не печатался), но тем не менее имел в квартиру в Москве и не бедствовал, Олеша восемь лет не написал ни строчки, а все-таки жил вполне прилично, Ахматова, поскольку её муж, поэт Гумилев, был арестован и расстрелян в 1920-м году, не писала – существовала за счет Литфонда, получала по 400–500 рублей в месяц, а в 1941 году опять начала писать. Правда, опрошенный не упомянул, что в 1946-м Ахматова опять писать перестала, но в том и состоит изъян проекта: показания неполны и пристрастны. Впрочем, и опрашивали с пристрастиями, каждая из сторон, вовлеченных в проект, преследовала свои задачи. Проект субсидировала авиабаза, поэтому тем, кто спрашивал, нужны были разведывательные данные, а кого спрашивали, те старались не наговорить лишнего. Но что касается существования за счет пособий вместо издательских гонораров, то об этом известно из других источников. Например, цензор Полянский не мог сказать с уверенностью, писал Бабель или же только говорил, что пишет (роман о чекистах), но что авансы получал, это руководитель литературного дела знал из первых рук, он сам и выдавал авансы. Платонов: печатать его не печатали, однако как писателю дали две комнаты в литературном общежитии, устроенном во флигеле старинного барского дома. Когда-то в тех же комнатах жили слуги, отсюда и пошла легенда, возможно, не без участия самого Платонова. Кому-то он иронически сообщил, что поселили его в дворницкой, и родился доживший до нашего времени слух, будто Платонов, поскольку его не печатали, исполнял при писательском общежитии, а также Литинституте обязанности дворника. Легенды – измышления, сохраняющие суть событий, или же мифы – возникают разные. Легенда о дворнике соответствовала положению отверженного Андрея Платонова, отверженного, но не запрещенного. Видел я в Детском театре спектакль по его сказке «Финис-Ясный Сокол», сказка мне показалась надуманной, но то впечатление школьника.

В мое время в Союзе ещё оставались, пусть некрупные писатели, что называется большие таланты на малые дела, небездарные авторы, написали по одной хорошей книге, но после единственного успеха как писатели и кончились, хотя клялись, что не живут ни дня без строчки, чтобы числиться писателями. Немногие готовы были тихо существовать, не создавая вокруг себя ореола отверженности А иные исписавшиеся становились мастерами литературной интриги, вносили смуту.

«… В мой жестокий век восславил я свободу».

Пушкинский «Памятник».

Дело прочно, когда под ним струится кровь. Прижим придавал смысл протесту. Запреты создавали заряжённую эмоциями атмосферу, когда, по выражению Герцена, появление нового романа значило больше, чем новое назначение в министерстве. Цензура помогала, как сказал Ленин о дореволюционных временах, после революции те же ленинские слова оставалось только повторить: гнёт способствовал. По стечению политических обстоятельств дали возможность выйти «Тихому Дону», используя роман как антитроцкистский манифест, но после, когда стало ясно, что роман не только по отношению к троцкизму анти, принялись переписывать, и что получилось, пусть поведают профессор из Принстона и доктор наук из Оксфорда, разглядевшие всё это, хотя издалека, но до последней буквы, занялись они этим, пока до того не допускались наши собственные глаза и руки.

Ко мне, когда сделали меня главным редактором «Вопросов литературы», приходили, как положено, различные авторы, предлагавшие свои статьи, но приходили и ничего не предлагавшие, лишь выражавшие недоумение и даже обиду, почему же к ним никто не приходит. Это были безутешные литературные вдовы, они уже не нападали на меня, а просили о поддержке и помощи. Сами они не решались или же неспособны были что-либо написать, но были готовы рассказать, однако не находилось желающих их слушать. Были, положим, три вдовы Булгакова, которых осаждали любопытствующие, однако немало прошло мимо меня неузнанных и незамеченных, наполненных чужой кровью теней, явившихся от лица тех, кто давно томился где-то в кругах нашего литературного ада. У Данте это Круг восьмой, где заключены всевозможные исказители истины, а у нас круги так и остались ненумерованы.

Приходила вдова критика, который травил Платонова, приходила со слезами на глазах, рассказывая, как на похороны её мужа, официально устроенные в Доме Литераторов, не явился никто, кроме присяжного гробовщика Союза писателей. Даже прежние союзники по литературной борьбе как попрятались. Обструкция понятна: себя оберегали, если учесть, что покойник травил не одного Платонова. Однако ни до, ни после погребальной процедуры никто из исследователей не обратился к ней, всё ещё живой истории. «Никто! Никто!» восклицала с рыданьями в голосе пожилая женщина. В самом деле, почему не выслушать противную сторону? На семьдесят лет в нашей истории растянулась полоса несправедливого осуждения людей, но так и не выяснено, в чем заключалась несправедливость.

«Это было хорошо… или… или каза-а-алось таковым», – своим характерным голосом, слегка в нос, протянул Ростислав Плятт, откликаясь на вопрос об одной легендарной шекспировской постановке 20-х годов. «Было или казалось» – говорили в пушкинские времена, цитируя французский источник. Мне ответ был дан опытным актером на фоне реабилитации забытого, запрещенного, как бы похороненного. Ответ авторитетный и ответственный. Актер-ветеран, видевший то, о чем он говорил, и знавший закулисную историю происходившего на виду у публики, был свидетелем забвений и запрещений. Выдающийся профессионал, очевидно, чувствовал, что не всё забытое достойно воскрешения, не все запрещенное подлежит оправданию как достижения творческие. Между тем, пострадавшие как «враги народа» и реабилитированные за неимением преступлений, оказывались неприкасаемыми, хотя они были врагами – профессии. Над такими вредителями («чужими», по Сноу), праведного суда ещё не было. Осудили их не за то, за что надо бы судить, от наказания заслуженного их защитил терновый венец. Почему же оправданных политически не накажут, как следует, и не скажут, в чём их истинная, профессиональная, творческая вина? Однако реабилитацию политическую обычно отождествляли и отождествляют с оправданием творческим.

Талант – способность особая, именно особая и