в Финляндию. Отец вернулся под сильным впечатлением от знакомства с Леонидом Леоновым, который не повез домой никаких сувениров, кроме писчей бумаги. Ирония заключалась в том, что замечательная финская бумага изготавливалась из нашего сплавного леса, завалы которого скапливались и гнили в устье Невы. Нет, говорю, не со мной, с моим отцом. Взгляд старика потух, и он загрустил. Но – созданные им песни до сих пор поют.

Песни не симфонии? Зато созданы в меру таланта, не претензий. Песни Шостаковича прекрасны, мелодичны его вальсы и ритмичны марши, но ведь не песней, провозглашающей «Все дороги ведут к коммунизму», не «Встречным» и не «Фонариками», не баюкающим слушателей Вальсом № 2, не прозвучавшей над миром в исполнении Юрия Гагарина «Родина слышит» стал он всемирно знаменит. Песни, вальсы и марши Шостаковича его американский поклонник в разговоре со мной отнес к продукции подневольной. Вальс, называемый помимо номера «Весенним», американское телевидение передает чуть ли не через день по каналу «Классическая музыка», но мой собеседник счел этот популярнейший opus вынужденным воздаянием Кесарю. Американцу показалось странным, что рядом с именем «великого Шостаковича» я упоминаю его вальс и его песни. В самом деле, напевные песни и навевающие мечту вальсы словно другим композитором созданы, точно так же: кто мог подумать, что портрет миловидной жены и уродливые «Арлезианки» принадлежат кисти одного и того же живописца? Пикассо прославился изображениями, призванными озадачивать, так говорится в историях современного искусства, мировое признание Шостаковичу принес «сумбур вместо музыки», как говорилось в проработочной критике. К мировой славе он, как и Пикассо, пробивался не искусством талантливого традиционалиста, всемирно прославленным гением стал он по другой шкале: поддался диссонансам Брукнера и вызвал травлю, что сделало его неприкасаемым для уничтожающей квалифицированной критики.

В 1957 г. оказался я рядом с Шостаковичем на первом исполнении его 11-й Симфонии. На концерт меня затащил Генька. У него пропадал лишний билет, мы опаздывали, не успел я переодеться и в Консерватории оказался в рваной домашней куртке. Пока мы пробирались в зал, Генька своими ладонями прикрывал прорехи на моём камзоле. Но скрыться нам не удалось, наши места оказались недалеко от Шостаковича. Ему то и дело устраивали овации, он вставал, и мои прорехи попадали в лучи его славы.

Знал бы я, что симфония называется «905 год», вслушивался бы внимательнее: в Пятом году мои деды, хотя и принадлежали к разным партиям, всё же находились по одну сторону баррикад. А слышал я, на мой отсутствующий слух, шум и грохот, производимый оркестром шум и грохот, никаких запоминающихся мотивов, вроде «Рабочей Марсельезы», я не уловил. Возможно, отзвуки «Вставай поднимайся…» звучали, но были микшированы ради того, чтобы властную мелодию заглушить. Не слышу, признаюсь, нацистского марша и в сверхзнаменитой Седьмой симфонии. Генка мне разъяснил, где там звучит фашистский марш, но марш изломан, подозреваю, ради того, чтобы заглушить какую-никакую, но четкую мелодию – соседство, невыгодное для сумбура вместо музыки.

Во время исполнения Одиннадцатой Симфонии всё, что я мог почувствовать: овации – демонстрация в поддержку композитора ещё недавно травимого, звезда которого восходила в зенит, и действительно уже в следующем году за ту же симфонию Шостакович, ещё в годы травли получивший пять Сталинских премий, был удостоен и Ленинской премии.

«Ни одной запоминающейся мелодии».

Из Постановления Политбюро об опере «Великая дружба».

Из Постановления нельзя понять, что в опере Мурадели оказалось не просто плохо, допустим, недостаточно благозвучно. В Постановлении сказано порочно, на языке того времени, один шаг до преступно. Мелодичность в музыке, если и не обязательна, то желательна, всё же неблагозвучность – не преступление. В чем же вина музыканта? Подоплеку Постановления 1948 г., осудившего Вано Мурадели, а заодно с ним целый ряд композиторов, открыл нам Михаил Борисович Храпченко, отвечавший как председатель Комитета искусств, кроме кино, за все искусства. Он рассказал (в купе) об отклике на «Великую дружбу» самого Сталина.

Когда всё руководство пришло в Большой театр на прогон, Михаил Борисович был оставлен с глазу на глаз с вождем, и тот у него спросил: «Чья жизнь положена в основу оперы?» Хорошего вопрос не предвещал, но соврать было ещё хуже. Ведь ясно, Сталину вопрос нашептали. «Орджоникидзе», – ответил Храпченко. Сталин промолчал, и прочесть, что он думал, по глазам было нельзя. Пошли в правительственную ложу. Место Храпченко – в последнем ряду у самого края. В конце первого акта Молотов, сидевший в первом ряду рядом со Сталиным, откинулся за спину вождя и колебанием указательного пальца Михаилу-Борисычу показал: «Нет, не пойдёт».

Сталин возревновал к памяти Орджоникидзе? Не ревновал же он к памяти Кирова, он по-своему использовал память о Кирове. А надоумить вождя разобраться, что скрывается за прославлением Орджоникидзе, могли.

Не за отсутствие мелодий досталось композитору. Оказался Мурадели запутан в интригу – борьбу честолюбий, принявшую оттенок политический, и подобно борьбе за дрова в нашей коммунальной квартире на Большой Якиманке, не политика направляла борьбу, а борьба честолюбий прикрывалась политикой.

Когда у нас и за рубежом, скажем в капитальном справочнике «Русские в Северной Америке», вспоминают о жертвах Постановления, то, употребляя слово травля, забывают указать: все травимые – Сталинские лауреаты, и лауреаты неоднократные. Прежде чем травить Прокофьева (одно время он собирался жить в Америке), ему дали пять Сталинских премий, а шестую он получил уже после того, как началась травля. Шостаковичу было дано тоже пять премий, столько же премий получил Мясковский (он и Прокофьев удостоились Сталинской премии трижды за один год), Хачатурян – четыре премии, Шебалин – две, виновник Постановления, подвергшийся проработке Вано Мурадели, тоже две. Композиторы, попавшие под удар в Постановлении, премий наполучали, вот стоявшие за премиями в очереди им напомнили: пора и честь знать, проходи и не задерживай других!

Попал в проскрипционный список Хачатурян, творец вальса к «Маскараду» и «Танца с саблями» из «Гаяне», очутился он в числе травимых за музыку формалистическую. В опере Мурадели запоминающихся мелодий действительно не было, но вальс и танец Хачатуряна – формализм?! Обвинение очевидно надуманное, и значит отношения к музыке конфликт между композиторами не имел, как не имели другие конфликты, называемые «творческими», а были житейскими – борьбой за премии, квартиры, поездки за рубеж и т. п.

Пишут, что Постановление парализовало Хачатуряна, но взглянули бы они, пишущие, на ими же составленную опись его не прекратившейся деятельности. Деятельность непрерывная, преимущественно исполнительская – какова причина паузы? Результат притеснений или способ выйти из творческого кризиса? Ведь когда композитор вернулся к творчеству с балетом «Спартак», то раздались доходившие до моих ушей вздохи сочувствующих: «Это не