Мишлин Баллю показалось, что ураганный ветер повалил с пьедестала статую царицы Савской и та рухнула в грязь, разбившись вдребезги. Поверженная Балкис превратилась в обычную простолюдинку. Ее лицо исказилось от злости, и она прошипела:

— Да пошла ты к черту, старая перечница!

— На себя посмотри, мадам Мафусаил! — не растерялась Эфросинья.

Мишлин Баллю забаррикадировалась в привратницкой.

«А я-то повела себя по-христиански и проводила эту мерзавку до дома!», — думала Эфросинья по пути на улицу Висконти. Она забыла, что собиралась поговорить с Айрис про Жозефа. Перебранка с подругой выбила ее из колеи.

— Старая перечница? Да мне всего сорок два, и я отлично выгляжу для своих лет! — бормотала она, закрывая за собой входную дверь.

Шляпка и накидка полетели на кресло, Эфросинья расстегнула платье с воланами и ощупала свою грудь.

«Да, я женщина в теле, но уж никак не хуже толстомясых амазонок из музеев! Я на них нагляделась, когда мадам Таша таскала меня по Лувру. Ляжки, как бараньи окорока, упругие груди и крепкое сложение. Я из той же породы. А у Баллю один жир!»

Она вздохнула и бросила горестный взгляд на висящую над комодом фотографию Габена Пиньо: букинист с набережной Малакэ добродушно улыбался в объектив. Счастливчик, он навсегда остался тридцатилетним.

«Ну почему мужчинам вечно во всем везет? Мсье Мори, дамскому угоднику, уже за пятьдесят, а он продолжает одерживать победы. Кто это придумал, чтобы женщины с возрастом увядали, а мужчины только хорошели?»

Эфросинье не терпелось записать это в свой дневник. В рубрике «Зульма» она зафиксировала:

Зульма разбила ночной горшок и заплатит за это. Она ужасная недотепа. Баллю ее защищает, а про уборку мест общего пользования и думать забыла. Это тоже не останется безнаказанным!

Внезапно ее мысли приняли иной оборот. Куда исчез Жожо? Неужели пошел к девкам? Боже, Боже, как тяжело ей нести свой крест! Эфросинья подняла голову и повлажневшими от слез глазами взглянула на Габена Пиньо, любовь всей ее жизни, отца Жозефа, которого Господь призвал прежде, чем он успел на ней жениться.

Трамвай, следовавший по маршруту «Насьон — мэрия Монтрёя», катил по рельсам мимо заводов, строек и складов. Сонный возница подстегивал двух лошадок, которые с трудом тащили вагон с полудюжиной пассажиров. Позади осталась мануфактура «Бебе Жюмо» по производству фарфоровых кукол.

«Как сказал Гувье — спуститься по улице Дюпре, между огородами?».

Уже почти совсем стемнело. Желтые газовые фонари отбрасывали на фасады домов длинные зыбкие тени.

Жозеф сдвинул котелок на лоб, сунул кулаки в карманы и углубился в хитросплетенье улиц.

«Четвертый павильон справа. Должно быть, вот эта одноэтажная хибара».

Домик достался Исидору Гувье от родителей, мелких лавочников, которые всю жизнь копили на клочок земли. Тут он родился, рос и старел. Жозеф прошел через крошечный заросший садик со вкопанными в землю столом и скамьями. Летом здесь можно было предаваться блаженному безделью, попивая аперитив.

Гувье осторожно открыл трухлявую дверь, и Жозеф вошел. На вешалках в прихожей висел ворох одежды. Кухня была чисто прибрана. Хозяин провел Жозефа в кабинет: там на полках, на столе, под столом лежали стопки книг.

— Книжные шкафы с дверцами хороши для тех, кто ничего не читает, — заметил журналист, пожевывая сигару.

Повсюду валялись безделушки и фотографии в рамках, сотни папок с подборками документов лежали на полу. Молчащие старинные часы затыкали одно из окон.

— Они отсчитывали время для моих стариков, а теперь отдыхают, — сказал Гувье Жозефу, поймав его взгляд. — Устраивайтесь, мсье Пиньо, я готовлю рагу. Понюхайте, какой аромат.

И он отправился на кухню. Походка у него была нетвердая: в бытность агентом уголовной полиции ему во время одного из задержаний сломали голень. Жозефу невольно вспомнился хромой тип из «Отель де л’Ариве». Он огляделся. На углу буфета, среди груды принадлежавших знаменитым взломщикам фомок и отмычек, а также полицейских наручников с цепочкой и без цепочки стояла керосиновая лампа. Жозеф и мечтать не мог о том, чтобы попасть в подобное местечко: для писателя это была просто золотая жила.

Они поужинали, выпили вина, и пребывающий в радужном настроении Жозеф начал задавать вопросы.

— Вы хотите знать, что означают рожь со спорыньей, свеча, губка, процесс? Я правильно понял, мсье Пиньо? — уточнил Гувье.

— Да.

— Рожь со спорыньей… рожь со спорыньей… Ну как же! Пораженную спорыньей рожь пускают в ход, чтобы избавиться от нежеланного ребенка. Губка и свеча также могут вызвать выкидыш.

— Какой ужас! — воскликнул Жозеф.

— О да. И этот «ужас», как вы изволили выразиться, происходит каждый день. Что до процесса… Мне кажется… Минутку. — Гувье наклонился, чтобы разобрать даты на корешках папок. — Я помню, что это было недавно. Два-три года назад… Сейчас проверим. — Он извлек из стопки несколько пухлых папок. — Я храню всё. Не могу заставить себя выбросить ни одну бумажку… Вспомнил! Это было в год расстрела Фурми! Мой мозг подобен воску мсье Эдисона, запечатлевает малейшую деталь! Вот нужный нам год: 1891-й. Процесс освещал Клюзель. Все газеты об этом писали. Странно, что вы ничего не слышали. Чем вы занимались в ноябре девяносто первого?

Вопрос застал Жозефа врасплох, он попытался вспомнить, но не смог.

— Не помню… Это было давно.

— Развлекайтесь, а я иду в «Пятнадцать-двадцать».[340]

Жозеф отодвинул тарелки, смахнул крошки и водрузил папки на стол. Заметки были подобраны в хронологическом порядке. Первая вырезка была из «Ла Жюстис».

15 ноября 1891 г.

Завтра, в понедельник, суд департамента Сена под председательством мэтра Робера начнет рассматривать дело об абортах, которое может растянуться на пятнадцать заседаний. На скамью подсудимых сядут пятьдесят два человека. […] Среди женщин-подсудимых — служанки, торговки, работницы, разносчицы хлеба…

«Фигаро» от 16 ноября писала:

ПРОЦЕСС О ДЕТОУБИЙСТВЕ

Они занимают три ряда, некоторым не хватило места, и их посадили в ложе прессы. Одни во всем черном, но большинство надели самые нарядные туалеты. Шляпы с перьями, лентами и цветами, вышитые черным стеклярусом, переливающимся в полумраке зала заседаний. Некоторые совсем молоды, но есть и шестидесятилетние. Жеманная блондинка, называющая себя художницей-миниатюристкой, соседствует с кухаркой, чуть дальше — слуги из хорошего дома: приличный чисто выбритый муж, тощая жена в старой каракулевой шубе с хозяйкиного плеча. Что вы хотите? Они работали у буржуа, не желавших видеть у себя никаких детей… И она отправилась к Тома…

Жозеф быстро пробежал заметку из «Тан» от 18 ноября: