Проблема восстановления нормального парламентского строя после периода иностранной оккупации уже возникала в течение Франко-прусской войны и определилась в соответствии с Тревенекским пактом 1872 года, который Де Голль и его сторонники последовательно отказывались признавать. Позиция Петена оказывалась бы более сильной в конституционном плане, если бы он сослался на законодательство, хотя это едва ли оказало воздействие на результат этой специфической увертюры. Если сказать, что идея была встречена холодно, значит, сказать слишком мало. Жиро, согласившийся принять Данглера сразу по прибытии того в Алжир, взорвался, когда услышал предложение Петена. После своего спасения из Кенингштайна он был вынужден написать два письма Петену: в первом он говорил, что он не сделает ничего, чтобы усложнить трудную задачу маршала по успокоению немецких оккупантов, всегда готовых поэксплуатировать «скандал» такого рода, а во втором (написанном в момент высадки союзнических войск на севере Африки) он объяснял, насколько новый поворот событий серьезен для него, чтобы быть связанным и дальше своими предыдущими обещаниями. Проще говоря, Жиро нарушил свое слово, так же пришлось поступить и маршалу Жюэну немного погодя – извинительное нарушение, которое могло бы быть приписано обстоятельствам военного времени. Но страшнее было другое, и этого не знал Данглер: Жиро, только под натиском его голлистов, доминирующих в Комитете национального освобождения, подписал декрет, обвиняющий Петена в государственной измене и призывающий привлечь его к суду перед законом, дабы он ответил за свои преступления.

Данглера не остановила отрицательная реакция Жиро, и он отправился передать обращение Петена Де Голлю. Здесь отказ принял иную, но даже более неистовую форму. Лидер «Свободной Франции», не простивший Данглеру то, что тот настоял на автономности движения Сопротивления в Эльзасе (из-за трудностей, связанных с насильственным объединением с рейхом), выдерживал его в течение полутора месяцев в приемной и только после этого согласился принять.

– Итак, чего вы хотите? – было его бесцеремонное приветствие, когда разрешение на визит наконец-то было получено.

Данглер представился как «глава эльзасского Сопротивления», после чего Де Голль бросил коротко, но высокомерно:

– О, глава эльзасского Сопротивления! Один из них, я так понимаю!

– В эльзасском Сопротивлении один руководитель, – резко парировал Данглер, – и это – я.

После чего мертвенно-бледный Де Голль вскочил из-за стола и заорал:

– Вон, вон! К чертовой матери отсюда! Вон!

Данглеру даже не представился шанс упомянуть имя Петена. Когда Сент-Экзюпери услышал собственные оценки уже из уст Данглера, он огорчился еще больше, но не удивился. Горькая Полынь рвался к власти, а Данглер теперь получал лекарство, которое однажды было применено к генералу Одику. Француза, посмевшего представлять движение Сопротивления, коим Де Голль лично не управлял, следовало устранить, нейтрализовать, не важно, какой ценой.

* * *

Через несколько дней после этой новой вспышки Сент-Экзюпери шел по темному коридору в затемненном жилом доме доктора Пелисье и не сумел разглядеть лестничный марш из шести мраморных ступеней. «Я внезапно ощутил невесомость, – описывал он позже происшествие в письме Анри Конту. – И услышал страшный грохот. Это был я. Я растянулся на спине, в двух местах подпертый двумя твердыми углами искусственного мрамора. Двумя точками были копчик (? оставляю правильность написания на ваше усмотрение) и пятый поясничный позвонок».

Следующим утром Пелисье нашел записку под дверью своей спальни, из которой явствовало, что его квартирант испытывал серьезные боли, что он упал со всего маху на нижний позвонок, а именно эта область позвоночного столба была когда-то им сломана. Пелисье немедленно обследовал ему спину. Он обнаружил только серьезный ушиб чуть выше копчика, и он осложнялся ревматизмом, от которого Сент-Экс страдал уже в течение многих лет. Но ничего не было сломано, насколько он мог судить. Антуан отказывался верить врачу. В полдень, будто проверяя не только диагноз доктора, но и собственную силу воли, он сполз (не говоря ни слова Пелисье) вниз и вскарабкался осторожно на трамвай, чтобы попасть на прием, который давал российский посланник Александр Богомолов. Сокрушенный болью, которая металась вверх и вниз по спине и ногам, он внезапно почувствовал себя настолько слабым, что прибег к помощи двоих друзей, и те помогли ему сойти вниз по лестнице и сесть в автомобиль адмирала Обойно, проявившего достаточно любезности и согласившегося отвезти его домой. Этого было достаточно, чтобы убедить Сент-Экса в своей правоте и неправоте доктора.

На следующий день, 8 ноября, Сент-Экзюпери страдал слишком сильно и не сумел отметить первое ежегодное празднование высадки союзников на севере Африки, которое Де Голль, верный своей желчности, бойкотировал как «день траура». Чтобы успокоить взволнованного друга, Пелисье направил Антуана к рентгенологу. Когда тот возвратился, в его темных глазах мелькал отсвет триумфа.

«Что я говорил? – воскликнул пациент. – Позвонок сломан». Пелисье долго изучал рентгеновский снимок и отрицательно покачал головой. Он не мог найти на снимке никаких следов перелома. Сент-Экс, очевидно, напряг все свое магическое обаяние, чтобы специалист увидел перелом, которого там не было.

Спорить пришлось долго, прежде чем Сент-Экзюпери убедился в правоте Пелисье, но даже после этого он оставался убежденным менее чем наполовину. На следующий день Пелисье послал к Антуану старую служанку Северину, сообщить ему, что ее хозяин ожидает месье «ле команданта» на завтрак. Антуан интерпретировал это как почти садистское намерение помучить его. После столь сурового испытания он позвонил по телефону в военный госпиталь и уговорил армейского доктора прибыть к нему. Тот предписал три недели неподвижности. Этого предписания, как понял Пелисье, хватило, чтобы убедить его упрямого друга в переломе спины. Этот, уже второй по счету, диагноз ему приходилось опровергать, но опять все его попытки были встречены со стойким недоверием. Ночь за ночью доктор, уставший после трудных дней обследования других пациентов в своем консультативном кабинете или в больнице, был вынужден бодрствовать из-за настойчивости Антуана, неустанно изыскивавшего доказательства посредством дедуктивной логики (!), что он, Пелисье, не прав. Дебаты продолжались изо дня в день, пока доктор не рассердился настолько, что отказался выслушивать своего друга. Сент-Экс тогда принялся забрасывать его длинными посланиями, разъясняя те же самые доводы уже на бумаге. Его переполняла ярость, и он не мог поверить, будто только время могло снять его боли, а предписанная неподвижность просто ухудшит его состояние. Так протекли полтора мучительных месяца, прежде чем Сент-Экс признал, уже в середине декабря, что был несправедлив в своих обвинениях и что доктор не мог нести ответственности за отсутствие ступени на лестнице или его собственную невнимательность. «Я понимаю, ваши научные познания неспособны вернуть мне мои волосы, мои зубы или мои юношеские годы» – этими словами заключил он свое письмо с извинениями.

Едва была улажена эта ссора, как возник новый источник противоречий между ними. Однажды Сент-Экзюпери сообщил Пелисье, как он страдает от серьезных кишечных болей. Он признался, что принимал немереные дозы сульфатосодержащих порошков (новая «панацея» тех дней) в дополнение к горячим пряным блюдам, которые он предпочитал употреблять. Чтобы успокоить Антуана, Пелисье направил его к другому специалисту-рентгенологу, но у того вызвали беспокойство некие тени, обнаружившиеся на снимках. Несколько недель после этого случая Сент-Экс ходил убежденный, что заболел раком, и только в конце февраля 1944 года будет установлено: все обследования подтверждают наличие неполадок с желудком из-за большого потребления лекарств и специй. Такие «одержимости болезнями» (Пелисье хорошо понимал это) стали следствием глубокого разочарования и депрессии, снедавшей его друга в течение прошедших месяцев вынужденной бездеятельности.