Это самое последнее голлистское вето усугубило депрессию Сент-Экса. «Я не участвую в войне, не занимаюсь какой-либо определенной работой, я не здоров и не болен, я не принят, но и не казнен расстрельной командой, не счастлив, но и не несчастен, я – в отчаянии», – написал он в письме, которое точно выражало глубину трагедии человека. Материальные потери – следствие войны в воздухе – причиняли ему боль почти настолько, насколько было тяжело его собственное положение. Особенно после мрачной речи Черчилля в декабре, предупредившего британцев, что блиц еще не закончен и положение может стать еще хуже. «Если Гитлер доберется до урана, – сказал Сент-Экзюпери Даллозу, который о нем никогда и не слышал, – тогда мир содрогнется». Из этого состояния глубокого отчаяния Сент-Экзюпери был на короткое время выведен телеграммой из Лондона Александра Корды, предложившего написать сценарий к фильму по мотивам его «Маленького принца». Но в день, когда представитель Корды должен был возвращаться в Лондон, Сент-Экзюпери по рассеянности, отправляясь на встречу, забыл взять с собой текст. Вернувшись в квартиру, он обнаружил, что единственный экземпляр «Маленького принца» исчез. Он накинулся на Пелисье, которого обвинил в том, что книгу украли, чтобы почитать, его клиенты. Когда доктор, делавший в тот момент внутривенную инъекцию пациенту, бросил трубку внутреннего телефона, Антуан написал ему сердитую записку, отметив, что тот только что нанес ему убытки в размере 50 тысяч долларов своим отказом пожертвовать другу 30 секунд своего времени. Пелисье нашел «присвоенный» экземпляр в своем столе и немедленно принес его Сент-Эксу. После чего доктор получил очаровательную записку с извинениями, в которой благодарный получатель объявил, что «ни за какие сотни миллиардов я не куплю друга. Если вам так нравится читать мою книгу и держать господина Корду в ожидании отказа, мне все равно. Я не купил бы вашей дружбы десятью фильмами господина Корды. Его деньги стоят ровно столько, сколько они стоят, а на практике означает, что они могут оплатить совсем не много. Ничего».

Единственной радостью Сент-Экзюпери в течение той длинной суровой зимы стало щедрое предложение Жана Амруша издать его «Письмо заложнику» в первом (февраль 1944 года) издании нового ежемесячника, называемого «Арш», которому Андре Жид, Жак Маритен, Пьер Мендес-Франс, Жозеф Кессель также дали свои работы. Но это была незначительная компенсация за отказ власть предержащих голлистов разрешить публикацию «Военного летчика». Двумя годами ранее, в ноябре 1942 года, Сент-Экс сумел переслать контрабандой экземпляр во Францию своему другу Анри де Сегоню, который передал его Гастону Галлимару. Галлимар передал экземпляр немцу по фамилии Геллер, который работал с Эрнстом Юнгером в немецком посольстве Отто Абеца в Париже. Геллер, который, как и Юнгер, оказался приличным товарищем, попытался помочь в тяжелой ситуации и дал разрешение на печать ограниченного издания в 2100 экземпляров при условии, что одно предложение будет удалено из текста (предложение, где Гитлер был упомянут как «се dement» – тот сумасшедший). Даже этого было слишком много для подхалимов. Обеспокоенные, подобно всем льстецам, чтобы быть больше папистами, чем сам папа римский, коллаборационистская пресса широким фронтом выступила против этой «провокации», «этого идеала юдовоинственности», которая в похвале пилоту по имени Израель разглядела руку «юдоплутократического «Интернационала». Разбуженные сердитым тоном и криком, нацистские власти вынуждены были запретить книгу, хотя они не могли запретить подпольную печать в Лионе еще одной тысячи экземпляров. Не разрешенный в своей собственной стране, Сент-Экс теперь оказался запрещенным в якобы «свободном» Алжире. И того хуже и печальнее: в оккупированной Франции фактически было напечатано более 3000 экземпляров «Военного летчика», на «освобожденном» же севере Африки не увидела свет ни одна книга. Вето Горькой Полыни оказалось даже посильнее нацистского.

О настроении Сент-Экзюпери, вызванном подобным пренебрежением, можно судить по тону двух писем, направленных Пьеру Даллозу и Макс-Полю Фуше для передачи его другу в Лондоне. «Движение Шарля Де Голля в двух словах? – писал он в первом. – Группа «исключительных приверженцев»… борющихся за Францию, за спасение ее души. Которая прекрасна. Она должна участвовать в сражении. И генерал, ведущий добровольцев этого иностранного легиона, мог бы отыскать меня в своих рядах.

Но эта группа «исключительных приверженцев» ставит себя на место Франции. Франция – это Д… Т… или И… (имена друзей, которые остаются сейчас в полностью оккупированной стране). Эта же группа утверждает, что те приносят жертвы менее серьезные, чем они, а там-де нет никаких реальных жертв: спасают то, что не имеет пользы».

«Я больше не могу выдерживать клевету, оскорбления и это потрясающее бездействие, – написал Антуан в другом. – Я не мог бы жить без любви. Я никогда не говорил, не действовал, не писал, если не любил. Я люблю мою страну больше всех их, вместе взятых. Они любят только себя».

* * *

«Я чувствую неопределенное беспокойство, проводя ночи в безвременье, среди этой паразитной растительности, – написал Сент-Экс кому-то, кого он встретил на званом обеде, собравшем «сливки алжирского общества». – Эти люди оставляют впечатление грибов, привитых к дереву, о котором они не знают ничего вообще, и искренне следуют своему нереальному, мелкому существованию. Я думаю, прежде всего, о том молодом псевдогражданском лице, кто вместо обаяния источает тот вид заготовленной беспечности, а-ля Фуке, который я не перевариваю. С его водительско-доджевым и баккара-играющим призванием он такой же чужестранец в моей Вселенной, как золотая рыбка в аквариуме. Если в мое социальное кредо не входит «чистка» ему подобных, то потому, что он кажется мне уже вполне мертвым. Если освобождение восстанавливает эту разновидность, это может только означать, что почва Франции прогнила до самой соли земли, но ведь это совсем не так».

Далее Антуан развивал мысли, которые он уже выразил в «Военном летчике», а теперь определенно применил к непримиримости конкурирующих фракций и ущербу, который подобная непримиримость нанесла Франции. «Старина, ты – один из редких здоровых типов людей, встреченных мной в стране. По крайней мере, среди тех, кто умеет думать. Поскольку существует сонм крепких ребят, которых надо только найти на тех уровнях, где механизм сыска не деформировал инстинкты. Трудность состоит в том, чтобы спасти инстинкты, когда кто-то сыплет резонами. Отдельная часть французской буржуазии ужасна, но чистые доктринеры марксизма – также плохи. (Почитай «Полночь века» моего российского друга Сержа.) Что касается интеллектуалов из парижского университета времен приговора Жанне д'Арк, то они были даже хуже. Почитай их бредни!.. Торговец скобяными изделиями теряет свои силы, когда становится геометром. Если позор приговора Жанне (один из величайших документов, которые я знаю) вел к очистке всей Сорбонны того времени, это означало расчистку почвы для Декарта, Паскаля или Бернулли, подобно звеньям одной цепи, это было предварительное условие их появления. Человек, посвящающий свою жизнь алгебраическим уравнениям, не понимает ничего в культивировании простого лука-порея, ведь это само по себе процесс не менее сложный. Тот, кто посвящает себя выращиванию лука-порея, слабо подготовлен к исследованиям тайн астрономической туманности. Противоположность ошибке – не есть правда, и, прежде всего, противоположность правде – не ошибка. И пока человек не стал Богом, правда на его языке выражается через противоречия. И каждый идет от ошибки к ошибке по пути к истине».