Именно, - поощрительно улыбнулась ему Хель. – Самое ценное, что есть в мире… будет, когда Голод придет в каждый дом, от землянок до роскошных дворцов. А сидеть на жра... провианте будут вчерашние бандиты. То есть уже и не бандиты, а достойные люди, коих всемилостивейше изволил жаловать дворянством Его Величество Император Артиго Законотворец, Отец Ойкумены, Защитник Веры, Столп Истинного Полудня, Кормчий бурных морей, Владыка и Повелитель восьми сторон света, чья длань простерта над Подлунными Горами.

Хель развернулась к мальчику и поклонилась, сама не понимая, как вспомнила и выговорила почти без запинки основной набор императорских титулов, вычитанных между делом в книгах глоссатора Ульпиана, да упокоится он с миром. Разве что «законотворца» она придумала на ходу, рассудив, что прозвище вполне достойно. Его Величество благосклонно кивнул лекарке, и жест смотрелся невероятно благородно, прямо-таки всемилостивейше.

- Нет, - с видимым сожалением, настоящей горечью в голосе пробурчал Кадфаль. – Никак не выгорит. Нельзя отвоевать себе кусочек мира, раздавая титулы. Даже если все вокруг мордуют друг друга до кровавых соплей. Не выйдет. Жаль…

Он вздохнул и повторил:

- Не выйдет...

- Он прав, - согласилась Гамилла, и буквально потухла, как фонарик, в котором растаяла свечка. Арбалетчица опустила взгляд и сгорбилась, прижав руки к телу, будто не могла согреться.

Все думали, что Хель начнет спорить, но рыжеволосая внезапно сказала то, чего ждали меньше всего:

- Так и есть.

При этом женщина совсем не выглядела как человек, утративший надежду. Наоборот, ее взор и голос казались преисполненным несокрушимой уверенностью.

- Вы правы, - сдержанно улыбнулась лекарка и убийца, знающая странные вещи. – Всего этого будет недостаточно. Хорошо… но все же недостаточно, чтобы захватить север и удержать его как свою вотчину. Не говоря уж о чем-то большем. Поэтому… Нужна не просто алчность военных вождей. Не только благосклонность заимодавцев, которые дадут денег на войско. Нужно, чтобы тысячи, десятки тысяч людей поверили в нас. Чтобы наши чаяния стали их чаяниями.

Она улыбнулась, и теперь вздрогнули все, кто видел ее лицо, даже Бьярн, который, как и покойный Буазо Туйе, познал в жизни все зло мира. Улыбка Хель была поистине ужасающей.

- И мы пойдем иным путем, - сказала она. – Мы не просто пообещаем деньги, почет, привилегии, титулы. Мы дадим людям нечто большее. То, что ценнее всего золота мира. Настолько, что даже смерть покажется достойной платой за служение на…

Она запнулась на исчезающе короткую долю секунды и закончила:

- ... Истинному Императору.

И вновь повисла долгая тишина, полная удивления, недоумения, догадок.

- Но что же это будет? – спросил, в конце концов, Марьядек, осторожно, словно пробуя пальцем кипяток. – Что может быть выше жизни?.. Что ценнее золота?

- Божья любовь. Рай, - серьезно предположил Кадфаль. – Но ты не ангел. И не… - он осекся, словно боялся даже подумать о чем-то.

Хель обвела спутников внимательным, строгим взором, останавливаясь на каждом, словно измеряя невидимой, но суровой меркой. Дольше всего ее взгляд задержался на Гавале, и юноша задрожал, как в лихорадке. Ему вдруг показалось, что страшная женщина чего-то ждет, как-то выделяет его средь остальных. Словно в ее глазах именно он имел нечто уникальное, особенное. Неподвластное и непонятное прочим, сколь бы велики ни были их достоинства.

И на языке Гаваля сами собой родились правильные, истинные слова, которые прозвучали в тишине заброшенного кабака, словно гром колокола, как зов Судьбы:

- Но… все же… Естьна свете то, что сильнее золота и железа. Даже смерти.

Хель не кивнула, но лишь опустила веки, соглашаясь, и менестрель прижал к сердцу сжатые кулаки, чувствуя, что готов разрыдаться от слепящего, восхитительного и устрашающего понимания истины.

- Нет такого дивного дива, - настаивал Марьядек. – Нет!

- Есть, - произнес Гаваль, теперь уже со всей искренностью поражаясь, как столь простая, очевидная мысль не пришла в головы спутников.

- Есть, - повторил он. – Одолеть смерть способна… мечта.

«Странным был тот привал и удивительным оказался разговор в полуразрушенном доме, средь промозглой сырости и осеннего хлада.

Мы гонимые изгои, говорила Хель. Изгои, которые нигде и никогда не обретут покой. А, коль нам отказано в малом, теперь мы заберем все. Тогда впервые и было сказано прямо: должно разрушить Империю, чтобы построить на ее пепелище другую, новую, которая станет лучше. И пусть Господь простит наших врагов, ибо мы – не простим.

Тогда было спрошено у нее: где наши вассалы, могучие и верные слову, где злато и серебро, что купят нам союзников и войска? Чего стоит император, кутающийся в рванье у чахлого огонька? Нам понадобятся воины. Армии, чья поступь сотрясет Ойкумену на восемь сторон света, до самых краев Богом сотворенного мира. Но нет у нас ни воинов, ни казны, ни сподвижников!

Да, отвечала она, такова печальная истина. Но разве были на свете знатные семьи, прославленные дома и державы, что зачинались иным образом? В основе любого величия всегда лежало ничтожество и умаление. И мы обладаем страшным оружием, что не обещает безусловную победу, однако уравнивает шансы, сколь бы многочисленны и богаты ни были наши враги.

И Хель повела речь о великой силе, что заключена в людских душах. О могуществе идей, которые, будучи высвобождены, сметут любую преграду. О мечтах, которые сильнее железа и злата, ибо поражают не члены, а самое сердце. Искрой мы зажжем костер, прорицала она, и от него возгорится пламя, кое станет разрушать и созидать единовременно, ибо такова суть и природа великих потрясений.

А затем я спросил ее: что же это за сила? Какая идея бросит вызов легионам Империи, королевств и Острова? Что заставит людей биться и умирать за нас? Она ответила, и те слова я запомнил так, будто резец из самой прочной стали выбил каждую букву в граните моей памяти.

Справедливость, ответствовала Хель. Сия добродетель понятна и близка сердцу любого человека, богат он иль беден, знатен или низок по рождению, молод или стар годами. Мы пообещаем правосудие для всех. Справедливость для каждого. Порукой государя, чья кровь густа и благородна, а устами его говорит сам Пантократор.

Так вещала она, и мы слушали, а сердца наши преисполнились трепетом, ибо слова ее поражали и восхищали единовременно. Эта женщина говорила о вещах грандиозных, невиданных и неслыханных, но в то же время речь ее не была похожа ни на сказку, ни на проповедь. Хоть она и рассказывала о сущностях и событиях, которым лишь