— Холодная вода, хлеб, бобы, чечевичная каша и капуста — более чем достаточно для простых людей. Зачем давать им вино и мясо? Одно баловство.

Я возмутился жестокостью Азиатика и спросил его, предпочитает ли он сам холодную воду кьянти или капусту жареной дичи. Он ответил, что вырос на обильной и питательной пище, ему просто невозможно перейти на более скромный стол, но он не сомневается, что был бы куда крепче и здоровее, если бы смог это сделать, и очень дурно содействовать тому, чтобы бедняки питались роскошнее, чем они могут себе позволить.

— Я обращаюсь к вам, отцы сенаторы, — начал я, дрожа от возмущения. — Скажите, как можно иметь чувство собственного достоинства, если не съешь кусочек мяса хоть раз в месяц?

Сенаторам мой вопрос показался смешным. Мне нет. И то же произошло в конце заседания, когда речь зашла о виноторговцах.

— Их надо подбодрить, — сказал я. — Даже за последние пять лет число таверн значительно уменьшилось. Я говорю о честных погребках, где продают вино распивочно и на вынос, а не о тех грязных, закрытых мною заведениях, где торговали закуской, а не только вином, если это можно назвать вином! Жуткая бурда, большей частью приправленная свинцовыми солями, и тут же рядом бордель с больными девками и все стены заклеены порнографическими картинками. Пять лет назад в какой-то четверти мили от моего дома на Палатинском холме было не меньше пятнадцати… да нет, что я говорю? не меньше двадцати пяти хороших погребков, а теперь их всего три или четыре. И вино там было превосходное! «Фляга», и «Вакх», и «Ветеран», и «Два брата», и «Слава Агриппы», и «Лебедь» («Лебедь» еще держится, но остальные исчезли; лучшее вино было в «Двух братьях»), и «Бавкида и Филемон» — его тоже нет больше, славное было местечко. И «Тиса» тоже нет… я очень его любил…

Как они хохотали! У всех у них были свои винные подвалы, и, возможно, они ни разу в жизни не заходили в погребок, чтобы промочить горло или купить бутылочку вина. Я сердито нахмурился, и они смолкли. Я сказал:

— Вы, наверно, помните, что пять лет назад из-за причуд моего племянника, покойного императора, я разорился и был вынужден жить милостями моих друзей — между прочим, ни одного из вас среди них не было, — настоящих друзей: нескольких благодарных мне вольноотпущенников, проститутки и одного-двух старых рабов. Я заходил в эти таверны купить вина, потому что мой винный погреб был выставлен для продажи с торгов, так же как и мой дом, где мне по карману были всего две комнаты. Поэтому я знаю, о чем говорю. Я надеюсь, что, если кто-нибудь из вас случайно тоже окажется жертвой причуд императора и впадет в нужду, он вспомнит об этих наших дебатах и пожалеет, что не поддержал мое предложение о надлежащих поставках в Рим мяса и о защите таких честных погребков, как старый «Лебедь», «Корона» и «Черный пес», которые все еще существуют, но которым, если вы им не поможете, не долго осталось жить. К черту холодную воду и чечевичную кашу! И если, сиятельные, до того, как я кончу говорить — или после того, — я замечу на ваших лицах хотя бы подобие улыбки, я буду считать, что мне нанесено публичное оскорбление.

Я был в ярости, меня просто трясло, и я увидел, что их постепенно охватывает страх за свою жизнь. Мое предложение было принято единогласно.

Успех доставил мне мгновенное удовольствие, но затем я почувствовал глубокий стыд и еще ухудшил положение, попросив сенат простить меня за скверный характер. Сенаторы расценили это как слабость и неуверенность в себе. Я хочу, чтобы вам было ясно: я вовсе не применил, вопреки моим заветным принципам равенства, справедливости и самоуважения, императорскую власть, чтобы запугать сенаторов и заставить их угрозами выполнить мою волю. Просто меня вывел из себя Азиатик и все остальные бессердечные богачи, которые смотрят на своих сограждан, как на грязь под ногами. Я не угрожал, я увещевал. Но впоследствии мои враги обратили все сказанное мной против меня, несмотря на то, что я попросил прощения, а затем написал и разослал по городу следующее письмо: