При Джеке Хенк вытатуировал какому-то японцу на шее таракана в японском же стиле. Хенк владел самыми разными техниками – он побывал и в Японии, и на Филиппинах, и в Сингапуре, и в Бангкоке, и на Суматре, и в Непале, и на Самоа.

В салоне играл Джонни Кэш. Как говорила Алиса, хороший тату-салон – сам себе вселенная. А Хенк Шиффмахер добавлял:

– В хорошем тату-салоне тебе простят любую страсть.

Но почему же тогда Джекова мама не простила папу? И как же Уильяму, напротив, удалось простить ее – если, конечно, это правда. Джек-то думал, в мире нет человека, способного ее простить.

– Тут в квартале работал когда-то один полицейский, Нико Аудеянс. Не знаешь, он еще тут или уехал? – спросил Джек Хенка.

– Нико? О, он лучший полицейский во всем квартале! Дорос до бригадира, черт такой!

На спине у Якоба Бриля была его любимая татуировка – «Вознесение», Христос улетает прочь из этого мира в компании ангелов. Направляясь к полицейскому участку на Вармусстраат, Джек воспоминал, как Бриль изобразил рай – мрачное место, затянутое облаками. Дождь перестал, но мостовая еще не высохла, прохожие месили грязь, и небо выглядело точно так, как рай на спине у Якоба.

Джек еще несколько раз услышал, как его называют по имени. Видимо, дамы в окнах ходят не только на панель, но и в кино, а может, ходили в кино раньше, до того, как выйти на панель.

Джек пересек канал у Аудекерк и наткнулся на уличный писсуар для одного человека, маленький, но очень вонючий. Он вспомнил, как писал в него четырехлетним мальчиком. Было темно, мама стояла рядом, просила Джека поторопиться, видимо, не хотела, чтобы ее видели совсем одну на Аудекерксплейн ночью. Где-то неподалеку горланила песни пьяная молодежь, а Джек все писал; наверное, пели по-английски, а то как бы он запомнил слова?

Мама потом сказала ему, что это были английские футбольные болельщики.

– Хуже их никого на свете нет.

В тот день был футбольный матч, английская сборная то ли проиграла, то ли выиграла, это все равно – поведение этих мужланов не менялось, в квартал красных фонарей они всегда приходили в одинаково мерзком настроении. «Вонючие хамы» – так называла их Саския; Джек запомнил, что это говорила она – у мамы таких слов в словаре не имелось.

Джек еще раз обошел вокруг Аудекерк, посмотрел на ту часть площади, которую детский сад делил с проститутками. Кто-то шел за ним следом, прицепился к нему еще на углу Стоофстеег, сразу, как Джек вышел из Музея татуировок. Джек замедлял шаг, и этот человек тоже замедлял шаг, Джек шел быстрее – и его преследователь тоже шел быстрее.

Фанат, подумал Джек. Он терпеть этого не мог. Если фанат просто подбегал к нему, говорил «привет, мне нравятся твои фильмы», жал руку и уходил – ну, это нормально; а вот когда они следовали за тобой, как собачка на веревочке, тут Джек выходил из себя, особенно если «хвост» был женского пола.

Ну, этот был серьезного вида мужчина, грязно-белая борода, кроссовки, дождевик, руки в карманах, сутулится, словно до сих пор идет дождь (а может, ему холодно), лет пятьдесят с гаком, даже не скрывает, что специально идет вслед за Джеком, словно старается взять его на слабо – мол, а ну попробуй, повернись, посмотри мне в лицо!

Джек сомневался, что у нахала хватит смелости зайти вслед за ним в полицейский участок, поэтому он спокойно шел дальше.

Ему оставалось пройти всего квартал до Вармусстраат, когда из подворотни ему навстречу вышла смуглая проститутка (в нижнем белье и туфлях на шпильках), она почти взяла его за руку.

– Привет, Джек, я видела тебя в кино, – сказала она.

Акцент испанский, наверно, колумбийка или доминиканка.

Завидев, кто идет вслед за Джеком, девушка подняла руки вверх, словно тот наставил на нее дуло пистолета, и исчезла, откуда появилась. Тут-то Джек и понял, что его преследователь – полицейский; он также понял, что девушка узнала копа и исчезла именно потому, что не хотела попасть ему под горячую руку.

Джек остановился и повернулся к копу лицом – те же голубые глаза, тот же шрам на скуле в виде перевернутой заглавной буквы «Г». Борода – вот в чем дело, вот почему он его не узнал. Когда Джеку было четыре года, копу было то ли под тридцать, то ли немного за тридцать и он был чисто выбрит. Джек запомнил его как милого и приятного человека – так он вел себя по отношению к четырехлетнему мальчику. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, «приятность» Нико куда-то испарилась и он выглядел этаким «крутым» парнем.

– А я тебя жду, Джек. Вот уж несколько лет все высматриваю тебя на улицах. Я и девчонкам говорю, – Нико кивнул в сторону то ли колумбийки, то ли доминиканки, которая мило улыбалась им из дверей, – однажды к нам пожалует Джек Бернс, киноактер, как увидите его – сразу свистните мне. Вот так я им говорю уже несколько лет, ну и вот сегодня, – продолжил он, пожимая Джеку руку, – мне свистнули уже раз двадцать. Слишком много для простого совпадения.

Дойдя до Вармусстраат, Нико обнял Джека за плечо и с силой повернул направо, на улицу, к участку – видимо, не думал, что Джек помнит, где участок находится.

– Ты ведь по мою душу, Джек?

– Так точно.

– Значит, мама умерла?

Джек-то думал, Нико знает о смерти Алисы – прочитал в журналах, которые пишут о татуировках или о кино, и там и там сообщали о смерти матери Джека Бернса. Но Нико Аудеянс не читал эти журналы. Он просто догадался, что ноги Джека Бернса не было бы в Амстердаме, не умри его мать.

– Как ты догадался?

– Готов спорить, мамаша отговорила бы тебя сюда ехать, – сказал Нико. – Уж попыталась бы обязательно.

Они зашли в участок и поднялись на второй этаж в кабинет, почти пустой – стол, несколько стульев и голые стены. Джек сел напротив Нико, словно тот собирался его допрашивать; странно – Нико не закрыл дверь, словно им предстоял разговор на совершенно обычную тему, вроде футбола, а не о чем-то сугубо личном и интимном. Джеку почему-то представилось, что все до единого полицейские в участке знают вопросы, которые Джек собирается задать Нико, – хуже того, они заодно знают и ответы.

Он заговорил и рассказал Нико все. Наверное, он поступил так потому, что перед ним сидел полицейский – словно это он, Джек, совершил преступление, запомнив свое детство не таким, каким оно было на самом деле, словно это не мамина, а его вина, словно всю правду, которую Джек недавно узнал, скрыла от него не добрая мама, а он сам.

Он не стал прерывать свой рассказ, когда к ним в кабинет зашел полицейский и положил на стол перед Нико несколько купюр; затем то же самое повторил второй полицейский, за ним третий, а за ним четвертый и пятый. Джек не дошел еще до рассказа о Хельсинки, а кабинет Нико посетили уже пять-шесть полицейских, иные в форме, иные в гражданском (как Нико).

Дойдя наконец до Амстердама, Джек жутко заволновался. Пока он говорил, Нико делал самокрутки с каким-то темного цвета табаком, который доставал из кармана; он занимался этим с таким видом, словно Джека перед ним не было. Казалось, Нико важнее скрутить сигарету, чем выкурить ее. Остановился он, когда на столе лежали четыре самокрутки, причем он не закурил ни одной.