– Я помню, что мама вышла на панель только на одну ночь, – сказал Джек. – Я помню, что она приняла единственного клиента, видимо, девственника. Он испортил ей ожерелье.

– Джек, никто не выходит на панель только на одну ночь. Я ей сказал, чтобы прекращала блядовать, или я ее депортирую, но она плевала на это и продолжала стоять в витрине. И принимала только девственников. Ну, они ей говорили, что девственники, или просто внешне походили на них.

– Но зачем ей это было надо? – спросил Джек. – Ведь у нее же была работа, не так ли? Она ведь работала и у Тату-Петера, и у Тату-Тео.

Верно, у Алисы было два отличных места работы, плюс Уильям давал ей деньги на Джека, а еще ей шли переводы от миссис Уикстид. В деньгах Алиса не нуждалась вовсе. А дело было вот в чем – до тех пор она не прибегала к одному любопытному методу, чтобы вернуть себе Уильяма, а именно не подвергала никакому риску самого Джека. Она до тех пор ничего с собой не делала такого, чего нельзя видеть четырехлетнему мальчику. Но что, если она станет проституткой, решила Алиса, что, если Джек узнает об этом? Что, если мальчик вырастет с мыслью, что его мама вынуждена зарабатывать на жизнь, торгуя собой?

– «Я легко заставлю Джека запомнить, что это ты заставил меня на такое пойти», – говорила она твоему папе, – рассказывал Джеку Нико. – «Ты так любишь проституток, Уильям! Ты даже играешь для них на органе! Ну так подумай, каково будет Джеку знать, что я пошла на панель из-за тебя? Из-за того, что ты отказался играть для меня?» Такие вот речи вела твоя мамочка.

Нико объяснил Джеку, что Уильям играл для проституток исключительно из религиозных соображений:

– Он был фанатик, но в хорошем смысле слова.

Уильям настоял, чтобы в церкви служили специальную службу для проституток – поздно ночью, когда они заканчивают работать. Он хотел, чтобы шлюхи знали – рано утром Аудекерк принадлежит им, он играет именно для них. Он хотел, чтобы они приходили в церковь за умиротворением (которое наступает, когда слушаешь органную музыку, так он считал); он также хотел, чтобы они молились. Он, конечно, мечтал, чтобы они бросили свое занятие, но никогда не говорил этого прямо – он проповедовал только музыкой, и никак иначе.

В Аудекерк нашлось немало противников идеи открывать двери церкви для шлюх, но Уильям в один миг заставил своих критиков замолчать, напомнив им пример святого Игнатия Лойолы. Уильям Бернс сказал церковным ханжам, что видит на улицах Амстердама зло куда худшее, чем то, что открылось глазам святого Игнатия на улицах Рима. Игнатий собрал денег среди богатых граждан и основал приют для падших женщин, а потом заявил во всеуслышание – и именно в Риме, – что готов жизнь свою отдать, если благодаря этому одна проститутка проведет одну ночь без греха.

– Ну, пара больших начальников в Аудекерк недовольно пожали плечами, в конце концов, Лойола католик, – рассказывал Джеку Нико Аудеянс. – Твой отец говорил слишком «римские» слова для наших местных протестантских ушей. Но он и на это нашел ответ, сказал: «Лойола говорил, что хочет спасти от греха одну проститутку; моя же цель совсем другая, – впрочем, тут он лукавил, конечно, – я просто хочу немного облегчить жизнь этим женщинам. И разве плохо, если кто-нибудь из них услышит в моей музыке священный шум Господень?»

– Священный шум Господень? – переспросил Джек.

– Да, твой папа так это называл. Он говорил – если ты способен услышать в звуках органа священный шум Господень, то, значит, в глубине души ты верующий.

– И как, сработало? – спросил Джек. – Он обратил кого-нибудь?

– Думаю, да, кое-кого из наших дамочек он сделал верующими. Другое дело, что ни одна из них не бросила своего ремесла. Ну, некоторые бросили, но гораздо позднее – когда много воды утекло со дня, как на панель вышла твоя мамаша. Кое-кто из проституток смотрел на твоего отца косо – мол, тоже мне, нашелся тут, очередная «добрая душа» в христианнейших ризах, которой претит их занятие. От других Уильям отличался только тем, что ему оно претило по-особенному. Но что до твоей матери – о-о, ее ненавидели, ненавидели люто, причем почти всем кварталом. Наши труженицы из кожи вон лезли, только бы их дети ничего про квартал не знали, они их на пушечный выстрел не подпускали к своим «рабочим местам», а твоя-то таскала тебя по кварталу круглые сутки, и только для того, чтобы насолить твоему отцу.

– Ты сказал, что собирался ее депортировать? – спросил Джек; тут в кабинет зашел очередной коп и выложил на стол очередную порцию нидерландской валюты.

– Проституток без нидерландского гражданства депортировали пачками каждый день, – сказал Нико. – Но твой отец не хотел, чтобы Алису депортировали. Он тебя не хотел потерять, Джек; но одновременно ему было невыносимо видеть тебя в квартале.

Джек спросил Нико про Франса Донкера, настройщика; по словам полицейского, тот пытался имитировать все, что делал Уильям. Половину времени он пытался играть на органе вместо того, чтобы его настраивать.

– Когда твой отец отправлялся спать – иногда он все-таки уставал играть для шлюх каждую ночь, – за мануал садился Донкер. Простоватый парень, по-моему, ему в детстве хорошенько съездили пыльным мешком по башке, – добавил Нико. – Но твой отец обращался с ним как с раненым котенком, потакал ему, жалел его, помогал и так далее. Донкер, однако, этого совершенно не заслуживал – у него просто мозгов не хватало, он не знал, что ему делать в жизни.

– Я помню, он посыпал пудрой скамью, – сказал Джек.

– Он даже татуировки твоего отца пытался копировать, – продолжал Нико, – только получалось плоховато. А потом еще устроился на какую-то совсем дурацкую работу – такой номер только Донкер мог отколоть, – и больше его никто в квартале не видел.

– Кажется, я знаю, что это за работа, – сказал Джек. – Он устроился тапером на круизный лайнер и уплыл в Австралию, чтобы сделать татуировку у Синди Рэй.

– Верно, в яблочко! – воскликнул Нико Аудеянс. – Ну у тебя и память, Джек Бернс! Феноменально! Какая мелкая подробность – видишь, ее даже полицейский забыл, а ты нет.

Еще Джек помнил темнокожую женщину из Суринама, едва ли не первую проститутку, заговорившую с ним. Джек очень удивился – она обратилась к нему по имени. Она стояла в витрине то ли на Корсьеспоортстеег или на Бергстраат, то есть не в самом квартале красных фонарей, а там, где Джек с мамой встречались с Фемке. Тогда Джек думал, что Фемке – очень необычная проститутка, а она, оказывается, была адвокатом!

Суринамка подарила ему шоколадку цвета своей кожи.

«Я специально для тебя ее купила, Джек», – сказала она.

Джек много лет думал, что она – из подруг его папаши, одна из тех, что приглашала Уильяма к себе домой и спала с ним; всю эту лапшу старательно вешала на уши сыну мама. И конечно, это была ложь от первого до последнего слова.

Уильям не спал в Амстердаме с проститутками, ни с единой; он лишь играл для них на органе, дарил им священные великие звуки, которые заставляли их забыть обо всем и просто слушать. Некоторых из них Уильям и правда спас от грехов – тех, что услышали священный шум Господень и позднее ушли с панели.