Аркадия – идеал, и значение Саннадзаро в том, что он мягко сумел ответить на важнейший вопрос: а что будет потом? После Савонаролы, Карла VIII, Борджиа, Малатесты, междоусобиц. Неудивительно, что бесчисленные живописцы, наподобие Франческо Коста, пишут свои пасторали под влиянием Аркадии; этими закатными пасторалями утешает себя уходящий Ренессанс. Поразительно, что даже герой Дон Кихот подпадает под обаяние этого идеала.

Дон Кихот, описывая Санчо Пансе, что есть идеал, фактически цитирует поэму Саннадзаро. «Слушай, Санчо. Мне пришла в голову счастливая мысль. Сделаемся на время нашего искуса мирными пастухами и возродим здесь нравы древней Аркадии. Я куплю несколько овец и все необходимое для пастушеской жизни, назовусь пастухом Кихотисом, а ты пастухом Пансино; мы будем бродить по горам, лесам и лугам, распевая песни и вздыхая о наших возлюбленных».

Широко образованный Сервантес в этой скрытой цитате из Саннадзаро, как и Рабле в пасторальном идеале Телемской обители, обращаются к тому, о чем писал неаполитанец, смягчивший жестокое время фантазией. Сколь бы далеко от «нового сладостного стиля» события ни уводили, но благостный дискурс, обязанный Амору своей интонацией, определяет эстетику Возрождения.

И лишь Микеланджело благостного финала и светлого катарсиса не обещает.

Если спросить его, а что же будет после сегодняшних мучений, он ответит: ничего иного не будет, только новые мучения. А как же процесс становления и самопознания, когда этот процесс закончится, то что же наступит потом, знаменуя просветление? Он отвечает: процесс становления никогда не закончится. Значит, человек никогда в полной мере не станет человеком, а Бог в полной мере не станет Богом. Нет, не станет. И что же будет после Страшного суда? Он ответит на это: Страшный суд не закончится никогда, Страшный суд длится вечно.

По аналогии с «новым сладостным стилем» то, что провозгласил Микеланджело, следовало бы назвать terribile stil nuovo.

Микеланджело никогда не улыбается, умиротворенная улыбка не озаряет лиц его героев. Винкельман и Буркхард писали о том, что мастер выделяется из прочих художников Ренессанса пессимизмом и мрачностью. Terribile stil nuovo, как представляется, является вполне осознанно внедренным Микеланджело стилем.

Свою трактовку «гуманизма» Микеланджело высказал во фресках потолка капеллы. Согласно Микеланджело, Бог познает себя через человека – в этом состоит гуманизм Бога; а человек познает себя, осуществляя проект Бога, через труд – в этом строительстве божественность человека. Гуманизм Бога и божественность человека образуют то, что одному Микеланджело в риторике тех лет присуще определение того, что есть «гуманизм».

Никакой индульгенции (гарантии) на то, чтобы человек стал человеком, а Бог стал Богом, не существует. Не являются гарантией и прославленные занятия «гуманистическими штудиями». Никто из пророков и сивилл, изображенных Микеланджело, не «гуманист» в том понимании светского, секулярного гуманизма, который пестует двор Лоренцо. Ничего элитарного, что выделяет из толпы индивида, присовокупленное к его естеству знание не дает. Микеланджело и самого себя не воспринимает как представителя элиты, и светский гуманизм не принимает. Грубый, неряшливый человек, редко умывавшийся и спящий в сапогах, он постоянно отказывается от радостей светского общения, от этой столь пестуемой светскими гуманистами формы бытия гуманиста, от бесконечной приятной беседы. Микеланджело, как правило, отвечал на приглашения так: «за время обеда я потеряю часть себя, которую вы у меня похитите, не дав ничего взамен». Он знал цену тому светскому дискурсу, которым клубы и кружки превращают всех людей в однообразные подобия, пусть и в подобия интеллектуалов. В его окружении – и он, несомненно, отдает себе отчет в происходящем – существуют как минимум три (на деле и больше) трактовки понятия «гуманизм». Помимо секулярного придворного гуманизма Полициано и Лоренцо Валла (и Боттичелли, как певца этой придворной идеологии), существует гражданский гуманизм Маттео Палмиери и Ринуччини, возможно, берущий начало от Колюччо Салютати и Бруни, но полнее всего выраженный у Пальмиери. Мы обязаны разработке понятия «гражданского гуманизма» (civic humanism) той эпохи блестящей работе Ханса Барона «Кризис раннего итальянского Ренессанса» («Crisis of Early Italian Renaissance», Princeton, 1955), и гражданский гуманизм, отстаивающий интересы коммуны, противоречит элитарному гуманизму Валла во всем. Помимо гражданского гуманизма, следует выделить тот тип осознания человека и его потенций, который стоит ближе всего к микеланджеловскому пониманию гуманизма. Давид Клемм и Вильям Швайкер в «Religion and Human Future» (Blackwell Pub., 2008) говорят о теологическом гуманизме, и, вероятно, через этот термин удобнее всего определить позицию Пико делла Мирандола. Потенциал человека, сотворенного Богом, и независимый уже от непосредственной воли Бога, отмеренный краткостью земного существования, формирует собственную этику и мораль смертного, опосредованную, тем не менее, осознанием общей мистерии.

Микеланджело – гуманист, причем его позиция обдуманна, ее утверждению он посвятил жизнь; однако этот гуманизм не схож ни с одним из предложенных изводов.

Его пророки не просто труженики, но тираноборцы; не просто тираноборцы, но ученые. И в облике пророков, и в облике сивилл есть нечто такое, что салонному гуманисту и даже полемисту и гонфалоньеру справедливости Палмиери было бы несвойственно – они яростны. Когда приходит пора появиться Иисусу – Он приходит яростным. Ни до Микеланджело, ни после него такого яростного Иисуса не рисовали.

7

Dolce stil nuovo формально сложился в городах Тосканы и Романьи: во Флоренции, Пизе, Сиене, Болонье в конце XIII в. «Новый сладостный стиль» – не просто манера выражения и набор поэтических приемов, это стиль мышления, принятый в интеллектуальных кругах, – существует и определенный тип человека, пользующийся образами и аллегориями «нового сладостного стиля» для описания действительности. Это не что иное, как своего рода светская религия, философия городских коммун, сотканная из противоречий церковной риторики, рыцарского этикета, неоплатоновской философии и аверроизма. Причем ни одно из этих учений в «новом сладостном стиле» не доминирует, новый сладостный стиль – это синтетический продукт, это культурный мета-язык, осваивающий противоречия религиозной идеологии и городской среды. Вне этого метаязыка интеллектуал не смог бы выжить среди полярных идеологий. В качестве общеупотребимого мета-языка «новый сладостный стиль» пребудет определяющим, далеко выходя за временные и географические границы. На Гвидо Гвиницелли, Гвидо Кавальканти, Чино да Пистойя, Данте Алигьери и прочих поэтов «нового сладостного стиля» влияла провансальская лирика трубадуров и каталонская поэзия, они же, в свою очередь, влияли на весь ренессансный неоплатонический дискурс, причем и за пределами Италии. Особенность образного строя «нового сладостного стиля» в том, что лирическим героем выступает философ и даже религиозный схоласт, словно проверяющий свою христианскую веру явлением языческого бога Эроса, но этот Бог, совершенно в традиции Плотина, оборачивается эманацией Единого, мирового духа, который соотносится с христианством. Иными словами, просвещенный христианский поэт умудряется в одно и то же время быть и христианином, и как бы язычником, он одновременно служит конкретной земной Донне, но Донна становится воплощением Любви Небесной. Запутанная система аллегорий, повторы символов, соединение формул светской и религиозной риторики произвели такой синтетический продукт образной речи, который освоить трудно, но, освоив эту цветистую речь, уже трудно отказаться от преимуществ, которые витиеватая речь дает. Это и не религиозная поэзия, и в то же время не светский мадригал; это не куртуазная рыцарская поэзия, но и не проповедь – «новый сладостный стиль» стал языком, как нельзя лучше соответствующим социальной роли, которую сыграл неоплатонизм в Италии. Неоплатонизм в Италии к XV в. стал светской идеологией, и это из «нового сладостного стиля» вырастает «гуманизм». Так происходит потому, что «новый сладостный стиль» обеспечивает своего рода независимость от любой доктрины – этот стиль мышления находится словно в промежутке между непреложными доктринами, принимая их все и не следуя буквально ни одной. Свобода автора (причем автор – это богатый патриций торговых городов, а не служилый трубадур, не рыцарь, не священнослужитель и не бродячий миннезингер) постоянно подчеркивается. Автор – обеспеченный человек; «новый сладостный стиль» – это поэтика богатых республиканцев, которые не могут поступиться независимостью даже ради веры. Существенно, что поэты «нового сладостного стиля» не поклоняются, подобно простым верующим, христианским святым и мученикам; поэты «нового сладостного стиля» не следуют рыцарскому этикету трубадуров; поэты «нового сладостного стиля» воплощают в своем образном свободном языке республиканские идеалы городов Италии. Это поэзия свободы – и тем дорога ренессансному гуманизму.