как религиозный философ. Он выпустил несколько талантливо написанных книг. Вместе с тем он стоит в лагере “свободных”, “голгофских” христиан. Словом, формуляр его умственной жизни более чем безупречен. И вдруг самый неожиданный пассаж: голгофский христианин с удивительною откровенностью называет необузданные плотские удовольствия мученичеством. <…> Как хотите, но мы совершенно не понимаем такого “оправдания зла”, возведения его на пьедестал подвига, мученичества на манер старых “николаитов”. Мученичество там, где есть лишение, самопожертвование во имя великой идеи. Тут же налицо плотская страсть, не сдерживаемая ни требованиями морали, ни верой в Бога, ни атмосферой прекрасной, любящей жены. Половая философия г. Свенцицкого – попытка с негодными средствами. Пастор Реллинг не герой и не мученик, а простой сластолюбец» (Панкратов А. Своеобразное мученичество // Биржевые ведомости. 1910. 15 октября. № 11970).

Такой трактовкой автор пьесы был «положительно изумлён – ведь Санин говорит: “Развратничай потому, что это естественно, а значит, хорошо”. Реллинг же называет свою ложь и сладострастие грехом к смерти, то есть самой высшей степенью греха» (Пьеса о смерти и сладострастии // Московская газета-копейка. 1910. 21 ноября. № 173). В ответ на обвинения в безнравственности Свенцицкий выдвинул своё понимание обязанностей художника и творческой этики: «Если бы слушаться такой “критики”, то в русской литературе было бы, быть может, очень много добродетельных романов, но не было бы ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Достоевского, ни Толстого, ни Горького. Я знаю один вид безнравственности в писателях – ложь. Художественную ли, психологическую ли, идейную ли <…> Да, я считаю “Санина” безнравственным произведением <…> потому, что это ложь и клевета на женскую психологию. Арцыбашев думает, как большинство развратных мужчин, что девушка в 17 лет совершенно так же смотрит на мужчину <…> как и мужчина на женщину. И доказывает это, то есть клевещет на протяжении всего своего романа. <…> Это было для художника “преступление по должности”. Но порицать человеческую душу и человеческую жизнь, самую тёмную, самую падшую, изобразить сладострастные переживания с каким угодно реализмом, если это будет художественно и правдиво, – это никогда не будет безнравственно. <…> О каких бы “возвышенных” вещах писатель ни писал, если он напишет не по вдохновению, не от души, если он допустит в своё творчество фальшь, как бы ни было “высоконравственно” это произведение по своим задачам, оно будет всё же и вредным, и безнравственным» (НЗ. 1910. № 13. С. 11).

Как правило, отзывы о пьесе в повременных изданиях сводились к пересказу сюжета и поверхностной характеристике главного персонажа, «великого сладострастника, пламенно и грозно бичующего порок, внутри своей мятущейся души переживающего всю муку терзающих её противоречий, лгущего людям и никогда не лгущего себе и Богу» (Ал. См.). Особливо высказался близкий тогда автору Брихничёв: «Мученик страсти, увлечённый ею – он отдаётся порывам чувства со всем пылом своего огромного темперамента. Но, очнувшись от опьянения <…> произносит своё “Помилуй меня, Боже”. Это покаянный вопль великой души, живущей на высотах, – со дна падения. <…> Незадолго перед смертью В. Ф. Комиссаржевская писала: “Никогда человек не бывает так высок нравственно, как после падения, если оно свершилось вопреки его духовному я”. Пастор именно один из таких людей. Сильных – в падении. Он идёт к победе путём гибели. К жизни – путём смерти. И как он высок по сравнению с теми тысячами филистёров, что умеют жить лишь полегоньку да помаленьку. Любят по-вегетариански <…> не грешат только потому, что нет возможности грешить. Они ненавидят пастора. <…> Фарисеи – ни холодны и ни горячи. И потому путь их – путь тёпленьких душ. Без жертв, но и без заметного греха» (Брихничёв И. Два пути // Московская газета-копейка. 1910. 23 ноября. № 175). Не менее радикальную позицию занял спрятавшийся под балаганным псевдонимом Назаревский: «Г-н Свенцицкий захотел дать нам какую-то странную апологию лицемера и пошлого негодяя. Что же получилось? Только то, что те громкие фразы, которыми его Реллинг старается защититься от вполне им заслуженного презрения, только резче подчёркивают его мерзость, только усиливают наше отвращение. <…> Герой настолько мелок и пошл, что занимать внимание публики его похождениями, по меньшей мере, странно и нелепо». Последнюю фразу должно применить к её автору, ставившему Ленокса (пресловутая «Золотая свобода») как драматурга на голову выше Свенцицкого и из всех актёров выделившему… г-жу Аренцвари. Неудивительно, что «нелепой и нудной вещи» он противопоставлял «лёгонькую комедийку, смотрящуюся без скуки и отвращения».

Глубоко проник в образ Розенштейн, выявив не только антиномию «правда – ложь», но и «свобода – рабство»: «Пастор Реллинг, пламенный проповедник на кафедре, маленький Савонарола, бичующий ложь, сладострастие, порок среди людей. Но с изнанки он раб – “антихрист”, извивающийся в конвульсиях сладострастия. И при этом не лицемер, он не ведёт игры. Он не лжёт своему Богу, он не лжёт на кафедре – на него находят ужасные приступы сладострастия, которым он не может противиться. В нём несколько человек, он – не герой, он не сверхчеловек». Но итог резко контрастировал с верными рассуждениями и обличал непонимание критиком цели пьесы: «Дать ясную психологию героя автору не удалось, а дать его апологию тем более».

Тем же отмечены и другие попытки разобраться в замысле: «Просто, схематически рассказанный сюжет драмы г. Свенцицкого изменил бы автору, предал бы его противникам, в лицо которых он бросает свой страстный памфлет. <…> Драма с таким сюжетом, – не правда ли, – могла и должна быть обличением некоторых Савонарол, жгущих своим глаголом сердца людей, а в личной жизни не только покорствующих плотскому греху, но жадно в нём купающихся. Не видевшие драмы г. Свенцицкого тем более должны подивиться тому, что страстные, пламенные монологи Реллинга автор уводит в крайние глубины субъективизма и требует, чтобы мы оправдали его героя, как он его оправдывает. Когда Реллинг с пафосом Герострата уверяет, что он правдив перед Богом, хотя изолгался перед людьми, что он целомудрен в душе, хотя и предаётся похоти телом, что его блуд – это его мученичество, что это – путь смерти, которым он идёт к жизни, г. Свенцицкий требует, чтобы мы верили Реллингу, как верит автор. Чрезмерное насилие над нашей способностью верить вызывает в зрителе реакцию и невольно бросает его в сторону уродливой карикатуры на тот пафос, с которым пастор Реллинг оправдывает свою похотливость. <…> Пусть не негодует г. Свенцицкий на загрязнённое воображение зрителя, на отсутствие чуткости к надрывному крику наболевшей души. Этот крик, этот призыв к высшей правде, искренний, горячий, слышен несмотря ни на что. Без него о пьесе не стоило бы говорить. Реллинг