Выйдя из машины, Виктор замер, не зная, как теперь ему действовать. Неподалеку за столиком у кафе на раннем солнышке молодой полицейский в кудрях, красавец, с татуировкой, без фуражки, изящными пальцами держал круассан, подлавливая вываливающуюся груду заварного крема. Нет, я не буду к нему обращаться. Как я смогу рассказать всю нашу сантабарбару так, чтобы полицейский поверил и злоумышленников не спугнул? Что делать, не знаю. Может, все-таки показать ему фоторобот на салфетке? Пакет у меня под мышкой тут. В пакете плед, и «Стампа», и картинка. Заговорить? Нет, он меня самого в полицейский участок отведет. Я мятый, засморканный, неумытый и заросший и в разных ботинках.

Пойду уж один. А что я смогу сделать один против… сколькерых? Я ведь даже не знаю, сколько их там. Ну явно, сам Николай и, конечно, с ним Люба, и еще должен там быть обладатель телефонного голоса. Это по минимуму. А если и еще сколько-то?

Поглядеть, что ли, пойти?

Машинально оттягивая время, Виктор медлил, разглядывал каждую деталь. Вообще-то это был его час икс, его Родос. Седьмой день творенья. Тут Родос, тут, стало быть, прыгай!

Да прыгну, чего уж там. Вы только погодите. Обсмотрюсь перед прыготней.

Обветренный и почерневший с одной стороны столб, на нем опавший полуистлелый красный флажок на верхушке — граница пляжа. Пластиковые бутылки, и прозрачные, и яркоокрашенные, вмяты в водоросли. Желтое пластиковое ведро, презерватив, креслице от карусельки, шприц, три пластиковых стакана.

О, это стенд — на нем прибит красно-белый щит. Именно на такой накалываются воздушные шарики. Точно, для метания ножей. Разбойный спорт. Сзади пустые волны. Что, если в момент ножеметания там окажется пловец или, хуже того, ныряльщик?

У ограды пляжа — переводит левее глаза Виктор — стоит помятый «дукато» с украинским номером. В таких обычно возят товары для украинского рынка. Ясно, именно в этом и приехала Мирей, засунутая за ящики с банками капусты и огурцов, за пакеты гречки.

Нет, ну как же, один на всех на них с пустыми руками? Подзову полицейского. Там ли он еще со своим завтраком? Виктор резко повернул и, оскальзываясь на песке, бросился выбираться к дороге. Но буквально через несколько шагов полетел с копыт, выронив все из рук. Что такое? Что-то сбило его резким ударом в спину. И пока он выкарабкивался, получил пару крепких затрещин, с носа слетели очки. Чьи-то руки ухватили его за шиворот, непрерывно лупя по телу.

И очухался Виктор уже в полной темноте, в запертой кабинке.

Собственно, в этой темноте очки и не нужны. Хотя темнота не полная. Через щели между досками пролезает полосками свет. Без очков или в очках — разглядывать все равно тут нечего. Как остро он переживал периоды ориентирования по слуху в начале жизни, когда очки разбивались чуть ли не раз в неделю. Это сейчас титановые. А тогда, в семь лет, каждая школьная потасовка, скользкие от грушевого сока руки, отвлекся на секунду — да только очки, чуть что, бац на асфальт, бац на линолеум, бац на кафель школьной уборной. И тогда мама с Лерой водили его впаивать новое стекло за рубль в нарядное ателье на крутую улицу Прорезную. Отдавали, бывало, рубль. Вышел, радостно надел — вот преобразится мир! — и снова мимо носа.

Но в такие периоды замечательно работают обоняние и слух. Что там звякает? Разбирают кабины и на этом пляже? Что они со мной думают сотворить? Что сотворят с Мирей, если, конечно, она еще живая? Я, естественно, на Наталию зол как черт.

И все ж гадаю: докумекает ли она меня бежать выпутывать? И додумается ли Джанни? Или, что было бы лучше всего, потрудятся ли они уведомить полицию?

Кстати об «уведомить». Хвать-похвать. Нет, конечно, телефон у меня отобрали из кармана. А вот зачем забрали носовые платки? Во что сморкаться мне? Насморк, с другой стороны, от перепуга вроде бы подсыхает.

Перепуг не маленький, м-да. Что меня ждет? Просто убьют? Или перед смертью станут мучить? Выбора, впрочем, нет. Даже не повесишься. Люди вешаются на шнурках. А у меня только один, от левого ботинка.

Хорошо, если Нати и Джанни догадаются бензозаправщика спросить.

Ох, музыка, гоп-ца-ца хамское, не даст расслышать мой голос. Проори я хоть всю жизнь.

Да и кто будет слушать? Кому вообще я нужен?

Общупаем помещение. Хотя глаза уже привыкли к темноте. Так что не обязательно щупать. Стены можно и рассмотреть. В принципе кабинка пуста. В ней есть крючки на стене, шкафчик какой-то порожний. Защелка двери — проворачивается вхолостую, замкнута снаружи на ключ. Под стеной что-то прямоугольное. Ух ты, какое везение, вот тебе!

Это чемодан. Полный одежды чемодан. Вот я из него вытащу что-нибудь мягкое. Наконец тихо, темно и нет никаких срочных дел. Подстелю и высплюсь перед геройской смертью…

Что в чемодане в том? Зловонные отрепья, как те, что были на нищем? Ну, не до разборчивости. Обмотаюсь, потому что невесть сколько придется зимовать тут.

Виктор, ты оптимист! Не исключай, что они решат вопрос самым скорым образом!

И все-таки, если будут держать взаперти, замерзну без движения и солнца.

На календаре, заметим, октябрь. Вчера была гроза, песок сырой, на стенах испарина.

О, погреться будет чем. Первым делом из саквояжа вылезла дутая куртка «Монклер». Такая, как они купили Бэру позавчера во Франкфурте. Свитеры, рубашки… Э, на сорочке инициалы.

Виктор подсунул вышитые буквы к дырочке от сучка, через которую внутрь темной конуры попадал пробивной луч. Инициал читался так: D. R. B.

Виктор потер глаза. Почистил бы очки, да не было очков. Щипнул себя за ухо. Чувствительность есть, будто в реальной жизни. Если бы не ирреальность происходящего, сомнений в том, что это вправду, быть бы не могло. Надо решить: или Виктор спит, или он галлюцинирует.

Если отставить обе гипотезы, по логике… Кому никак не может принадлежать чемодан? Он не может принадлежать Бэру, который с этим чемоданом сейчас в Москве. А кому одному он только и может принадлежать, и принадлежит, судя по содержанию, и только ему одному на всем большом белом свете? На белом свете он может принадлежать только Дэвиду Ренато Бэру, с этими вещами внутри и с D. R. B.

В чемодане, во внешнем кармане, кипа бумаг. Поднести к свету. Что? А вот что, новый подарочек, милый Вика. Первая бумага начинается: «В Комитет госбезопасности…» Машинопись, как и прочие. Под машинописью — шелковый галстук. Виктор подносит и его к лучу. Да, светло-серый с багровой мережкой, Бэров типичный. Но что это? Бурое что? На ощупь — шершавое. Заскорузлая кровь. Дрожа, Виктор отбрасывает, как гада, перемазанный кровью галстук.

Значит, Бэру отрезали голову? Недаром, значит, народ во Франкфурте ходил у Роберта спрашивать, на месте ли Бэрова голова и, кстати, тоже и Викина?

Ясно. Ясно, что Бэру тоже дали в аэропорту, точно как Вике, рукопись. Когда он подходил в Шереметьеве к двери «Зеленый коридор — нечего декларировать», Бэра догнал кто-то и ткнул ему в чемодан пачку страниц. А потом Бэр летел. Летел в Италию. Навстречу своей гибели. В самолете «Аэрофлота». Гладкопричесанная стюардесса подходила к каждому ряду с выражением психмедсестры, каждую фразу решительно рубила на ломти: «Так? Тут, пожалуйста?» Рядом сидел человек, перелистывал новомодный роман — с очень просторными страницами, с очень короткими строчками.