скота да одна запыленная коробка самых дешевых конфет; в углу свалены в кучу ржавые цепи, на стене висит жестяная лоханка — в хозяйстве пригодится, — а к полке, на которой полтора куска материи да пять красных платков, прибито объявленьице: «Собственность фирмы Гершкович и Лейбл, Мукачево». Все это вместе можно купить за несколько десятков крон. С богатством исчез и почет, и если теперь в деревню приедет раввин, ласковый, добрый раввин, который прежде так отечески нежно гладил Ганеле по головке, — он тоже остановится у Фуксов.

Чтобы обеспечить родителям хоть какие-нибудь средства к существованию, кошицкая сестра позволила переписать заложенный дом с последним участком поля на свое имя, а единственная оставшаяся в хлеву корова, вся птица на дворе и два серебряных субботних подсвечника принадлежат — во всяком случае формально — мукачевской сестре. Все это сделано для защиты от судебных исполнителей. Отец — безземельный бедняк, живущий в большом ветхом доме.

Ганеле — горничная, кухарка, прачка, швея; встает в половине четвертого выгонять на пастбище корову и гусей, а в восемь часов, подоивши, может опять идти спать.

Цель жизни еврейской женщины — иметь сыновей: может, какой-нибудь из них окажется мессией{258}. Но Ганелина мама этой цели не достигла. Удастся ли Ганеле? Фуксовы детища неудачные, нескладные, какие-то нелепые, с волосами на носу, маслеными глазками и потными руками, — противные злые обезьяны с шишкой вместо носа. Но если они не найдут никого подходящего им по знатности (а они не найдут, не найдут!), так после тридцати лет хоть помогут Соломоновыми деньгами какому-нибудь нищему. А кто возьмет ее, Ганеле? Когда такие мысли заставят тебя ночью проснуться в испуге и дедушкины мельницы вдруг застучат, хочется зарыться головой в подушки и плакать от горя и обиды. Да, кто захочет взять в приданое корчму, где никто ничего не пьет, лавку, где никто ничего не покупает, и дом, который принадлежит не отцу невесты, а зятю? Может, выйти за кого-нибудь из здешних парней, которые ничего собой не представляют, никогда ничего не добьются и даже не знают, что будут есть завтра? Или свершится чудо? Ганеле плачет. Но ей семнадцать лет, и она еще верит в чудеса.

В субботу после обеда, если на дворе не слишком плохая погода, еврейские девушки в Поляне надевают все лучшее, что у них есть, парни тоже стараются приодеться, и все идут гулять на нижнюю дорогу — полкилометра до охотничьего домика и обратно; девушки — группами, отдельно, парни — тоже группами, отдельно; но при встречах те и другие улыбаются и кокетничают друг с другом. Это в Поляне — единственное развлеченье. С Ганеле заигрывал Шлойме Кац. Он ей нравился. У него были красивые зубы, он весело смеялся и был хорошо одет.

Как-то раз под вечер, когда корова вернулась с пастбища (Бриндуша была умная, приходила сама и у ворот звенела своим колокольчиком, чтобы ей открыли) и Ганеле пошла в хлев подоить ее, там сейчас же появился Шлойме. Ганеле, сидя на скамеечке, обернулась. Он, улыбаясь, стоял у двери.

— Отойди! Ты мне свет заслоняешь! — крикнула Ганеле.

Он вошел внутрь.

Стал рассказывать разные веселые истории, смеялся, она тоже; было очень хорошо. Наступили сумерки; от Бриндуши пахло теплом; молоко журчало, пенясь в деревянном подойнике. Вдруг Шлойме наклонился и поцеловал девушку. Она покраснела до корней волос.

— Погоди!.. Я маме скажу!

После этого он стал ждать по утрам, в холодных предрассветных сумерках, когда она будет выгонять корову и гусей. И в лавку заходил — купить что-нибудь.

Ганеле ничего не сказала матери. Но та догадывалась. С этих пор мать сама стала выгонять корову, наблюдала за доением, сама отпускала Шлойме спички, мыло и по субботам ходила вместе с дочерью на прогулку. Шлойме? Шлойме Кац? Который только потому и одевается хорошо, что хромой отец его ездит летом с рекомендацией раввина в Прагу, Брно и Братиславу просить милостыню? Фу!

Как-то раз сестра пригласила Ганеле в Кошице, на свадьбу одного из родственников мужа. Этелька наняла швею, просмотрели множество модных журналов, и Ганеле сшили этаминовое платье, красивое, пышное. Ганеле очень понравилось на свадьбе. Она много танцевала, и молодые люди говорили ей, что у нее красивые глаза. Но и только. У Этелькина мужа было много хлопот с полянским домом, он часто ругался в кофейне, и все знали, кто такой полянский Шафар. Через две недели Ганеле вернулась домой… Что делать, мамочка?

«Четверо мертвы заживо: бедный, слепой, больной и бездетный». Кажется, Ганеле быть мертвой дважды…

Есть ли что страшней измены богу Израиля и перехода в иную веру?

Есть.

Вспомните поучительный талмудский рассказ Пинхеса Якубовича о раввине на распутье!

…Шел по дороге мудрый раввин. Догоняет его какой-то гой и предлагает сесть в телегу. Оба в хорошем расположении духа — доехали вместе до распутья. А там висит — ну тот, на дереве, — знаете, как бывает на перекрестках. Гой не перекрестился.

— Почему ты не снял шапку? — минуту спустя спросил раввин.

— А почему я должен снимать? — засмеялся гой. — Я ни во что не верю.

— Тогда останови, пожалуйста, лошадь: я слезу, — говорит раввин. — Я могу ехать с человеком другой веры, но с тем, кто ни во что не верит, боюсь — такой на все способен.

Беда! В Поляне наступило такое время, что никто не хочет больше слушать чудные рассказы Пинхеса Якубовича. В Поляну проникло неверие…

Скажите ради бога, откуда это?! Трудно сказать. Известна только последняя станция, с которой оно в конце концов нашло дорогу в Поляну.

Это Мукачево. Тамошняя неверующая еврейская гимназия. Неверие это называлось сионизмом{259}.

Нескоро волны, переносящие человеческую мысль, — зрительные, звуковые, электрические, радиоволны или другие, еще не известные, — доходят сюда, в лощину, меж покрытых дремучими лесами гор, где кому-то когда-то пришло в голову поместить Поляну. Сто, тысячу раз на своем пути по неровному склону Карпат они ударятся о препятствия, отскочат назад, снова набегут и по какой-нибудь лощине в конце концов найдут-таки дорогу сюда. Но что такое немножко лишнего времени для голета, где только и делают, что ждут мессию, а все остальное — лишь средство заполнить дни и месяцы?

Манит обетованная земля отцов, которую вот уже две тысячи лет ежедневно поминают обрядами, сотнями движений и тысячами молитвенных слов, а по субботам — вдыхая ее аромат, хранящийся в закупоренной бутылке.

И манят гроздья виноградные в земле Ханаанской{260}, каждую из которых должны нести на топорище двое мужчин.

«Несчастный народ израильский! — взывали раввины, — Опять завелась ересь в среде твоей. Забыл ты клятву, которую дал господу, когда он отправлял тебя в