— Нагишом. — Генри улыбнулся. — Дошел до сути.

— Молчи, — сказал я.

— Работка, — продолжал Генри. — Царапать надписи на зеркалах, глядя, как ты изменилась.

— Не каждый же день. Раз в год, может в два года, покажется со ртом поменьше или губами потоньше, понравится себе и на полгода или всего лишь на лето сделается новым человеком. Как так, Генри?

Одними губами Генри шепнул:

— Констанция. Конечно, — пробормотал он, — пахла она всегда по-разному. — Трогая зеркала, Генри двинулся дальше и добрался наконец до открытого люка. — Почти дошел, да?

— Остался один шаг, Генри.

Мы посмотрели вниз, на круглую дыру в цементе. Оттуда несся шум ветра, дувшего от Сан-Фернандо, Глендейла, бог знает откуда еще — от Фар-Рокуэя, быть может? Дождевой сток скользил там тонкой струйкой, едва охлаждая лодыжки.

— Тупик, — проговорил Генри. — Наверху ничего, и внизу тоже. Разгадка спрятана. Но куда?

Словно бы в ответ из темной дыры в холодном полу донесся жуткий крик. Мы подпрыгнули.

— Боже правый! — вскричал Фриц.

— Господи Иисусе!

— Боже всемогущий! — присоединился Генри. — Надеюсь, это не Молли, Долли, Холли?

Я повторил про себя эту молитву.

Фриц прочел мои слова по губам и выругался.

Крик повторился, уже дальше, вниз по течению. У меня из глаз брызнули слезы. Я подскочил к люку, собираясь свеситься с краю. Фриц схватил меня за локоть.

— Слышал? — крикнул я.

— Ничего не слышал!

— Кто-то кричал!

— Шум воды, вот и все.

— Фриц!

— Хочешь сказать, что я лжец?

— Фриц!

— По твоему тону выходит, что я лгу. Ничего подобного. Черт возьми, неужто ты собрался туда спуститься? Проклятье!

— Пусти!

— Если бы твоя жена была здесь, она бы нарочно тебя туда скинула, dummkopf!

Я глядел в открытый люк. Издалека донесся новый крик. Фриц выругался.

— Ты идешь со мной, — распорядился я.

— Нет, ты что.

— Боишься?

— Боюсь? — Фриц вынул из глаза монокль. Словно бы выдернул затычку, которая удерживала кровь. Его загорелая кожа тут же побелела. Глаза увлажнились. — Боюсь? Фриц Вонг боится чертовой подземной пещеры?

— Мне жаль.

— Самый великий за всю историю кинематографа режиссер студии «УФА» в жалости не нуждается. — Он поместил свой огненный монокль в привычное углубление. — Ну, что теперь? — спросил он. — Найти телефон и позвонить Крамли, чтобы вытащил тебя из этой черной дыры? Чертов недоросль, жизнь свою ни в грош не ставишь!

— Я не недоросль.

— Нет? Мне, выходит, привиделось, что ты суешься в эту треклятую дыру — олимпийский чемпион по нырянию в воду глубиной в гулькин нос? Давай-давай, ломай себе шею, тони в нечистотах!

— Скажи Крамли, пусть гонит к водосточной канаве и встретит меня на полдороге к морю. Увидит Констанцию — пусть хватает. Увидит меня — пусть хватает еще живей.

Фриц прищурил один глаз, чтобы ожечь меня сквозь стекло презрительным огнем другого.

— Установки от постановщика с «Оскаром» за душой примешь или как?

— Что?

— Вались быстро. Стукнешься о дно — не останавливайся. Если припустишь со всех ног, тот, кто там прячется, тебя не схватит. Увидишь ее — скажи, пусть догоняет. Усек?

— Усек!

— Ну, умри как собака. Или… — он оскалился, — или живи как булыжник, протаранивший пекло.

— Встретимся на берегу?

— Меня там не будет!

— Будешь как миленький!

Он направился к двери подвала и к Генри.

— Хочешь пойти за этим полудурком? — прогремел он.

— Нет.

— Тьмы боишься?

— Я сам тьма! — отозвался Генри. Они ушли.

Ругаясь по-немецки, я стал карабкаться вниз, навстречу мгле, туману и ночному дождю.

Я очутился в Мехико 1945 года. В Риме 1950-го.

Катакомбы.

С темнотой проблема та, что впереди, а может, сзади в ней чудятся заполонившие помещение мумии, которых вышвырнули из могил, так как они не оплатили похороны.

Или мерещатся кучи из тысяч и тысяч костей, черепов: собьешь — и покатятся шары во все стороны.

Темнота.

И я в ловушке: одни пути ведут к вечному полумраку в Мехико, другие — к вечности под Ватиканом.

Темнота.

Я обратил взгляд к лестнице, которая вела в безопасное место — к слепому Генри и злому Фрицу. Но они давно ушли туда, где светло, к обшарпанному фасаду Граумана.

Было слышно, как в десяти милях вниз по течению, в Венисе, стучит, как огромное сердце, прибой. Там, небось, безопасно. Но между мною и соленым ночным ветром торчит смутное бетонное перекрытие, двадцать тысяч ярдов.

Я судорожно втянул в себя воздух, потому что…

Из тьмы, волоча ноги, выступил бледный мужчина.

Не назову его походку шаткой, но сквозило что-то такое в очертаниях его фигуры, коленях и локтях, в том, как хлопали руки, словно подстреленные птицы. От его взгляда я застыл.

— Я тебя знаю! — крикнул он.

Я уронил фонарик.

Схватив фонарик, он воскликнул:

— Что ты делаешь здесь внизу? — Звук отражался от бетонных стен. — Разве ты не был… — Он назвал мое имя. — Ну да! Иисусе, ты прячешься? Спустился, чтобы остаться? Тогда, наверное, добро пожаловать. — Бледная призрачная рука размахивала моим фонарем. — Ну и местечко, а? Я здесь целую вечность. Спустился посмотреть. Назад не вышел. Друзей целый ворох. Хочешь познакомиться?

Я помотал головой. Он фыркнул.

— Черт! Ну да, что тебе за прок от затерявшихся под землей!

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил я. — Мы вместе ходили в школу?

— Не помнишь? Разрази меня гром!

— Гарольд? Росс?

Где-то вдали капала вода из крана.

Я назвал еще имена. К глазам подступили слезы. Ральф, Сэмми, Арнольд, школьные приятели. Гэри, Филип, ушли на войну, бога ради.

— Кто ты? Когда мы познакомились?

— Никто никого не узнаёт. — Он отступил.

— Ты был моим близким другом?

— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. И что меня не ждет ничего хорошего — тоже. — Голос доносился издалека.

— Война.