Первые звуки органа тоже напугали мою бабушку — она снова вздрогнула; преподобный Льюис Меррил предложил нам заключительный гимн — тот же самый, который он выбрал для маминых похорон.

Агнца, Агнца на престоле

Увенчай венцом!

Он пришел по Божьей воле,

Посланный Отцом.

Искупил он мукой крестной

Наш великий грех!

Светоносный гимн небесный

Громче гимнов всех!

Агнец, Агнец не престоле

В славе и венце!

Видишь муку смертной боли

На его лице?

Тягость мук неодолимых

Вынес до конца…

Свет лучей неугасимых

Вкруг его лица!

Пока мы пели, почетный караул поднял Оуэнов маленький серый гроб и прошествовал с ним по центральному проходу; получилось так, что тело выносили из церкви, как раз когда мы пели третью строфу гимна — строфу, которая значила для Оуэна больше всего.

АГНЕЦ, АГНЕЦ НА ПРЕСТОЛЕ!

АГНЕЦ ПОБЕДИЛ

СМЕРТЬ, ЦАРИВШУЮ ДОТОЛЕ,

ХЛАД И МРАК МОГИЛ!

ВОЛЮ БОЖЬЮ ОН ВОССЛАВИЛ,

СПРАВЕДЛИВ И ПРАВ.

ЖИЗНЬЮ — ЖИЗНЬ МОЮ НАПРАВИЛ,

СМЕРТЬЮ — СМЕРТЬ ПОПРАВ!

Про погребение я мало что могу рассказать. Погода стояла жаркая и душная, и с кладбища в конце Линден-стрит мы снова слышали, как на спортивной площадке средней школы ребятишки играют в бейсбол, — все время, пока мы стояли у могилы Оуэна Мини и слушали привычные слова преподобного Льюиса Меррила, до нас доносились веселые детские крики, споры и старый добрый, такой насквозь американский стук биты по бейсбольному мячу.

— «С верой и упованием на воскресение в жизнь вечную через Господа нашего Иисуса Христа, препоручаем мы Богу Всемогущему брата нашего Оуэна…» — говорил мой отец. Если я и слушал его с особенным вниманием, то только потому, что знал: я слушаю пастора Меррила в последний раз. В самом деле, что еще он может мне сказать? Теперь, когда он снова обрел свою утраченную веру, какая нужда ему в утраченном сыне? И какая нужда мне в нем? Я стоял у могилы Оуэна, держа за руку Дэна Нидэма, а бабушка опиралась на нас обоих.

— «…Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху», — продолжал пастор Меррил, а я все думал, что мой отец-то по сути дешевка. В конце концов, он ведь сподобился чуда Оуэна Мини; он столкнулся с ним лицом к лицу, но поверить в него так и не захотел; а теперь он верил во все — но не благодаря Оуэну Мини, а потому, что это я его надул. Я ведь одурачил его с портновским манекеном. Оуэн Мини был подлинным чудом, но мой отец снова обрел свою веру только после того, как увидел манекен, — несчастный простофиля поверил, что это была моя мама, которая взывает к нему с того света.

«ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ!» — мог бы сказать Оуэн.

— «..Да осенит его Господь Своей милостью и дарует ему вечный покой», — говорил Льюис Меррил, а тем временем комья земли уже падали на маленький серый гроб. Затем суровый коротконогий военный, к которому полковник Айгер обращался «мастер-сержант», сыграл на горне салют в честь Оуэна Мини.

Я уже уходил с кладбища, когда она подошла ко мне. С виду — фермерская жена, а может, просто все время работает на открытом воздухе. Примерно моих лет, она выглядела гораздо старше — я ее не узнал. С ней было трое детишек; одного она держала на руках — упитанного губастого мальчугана, такого далеко не унесешь. Рядом с ней шли две дочки, одна из которых висла у мамы на ноге, дергала ее и беспрестанно вытирала свой сопливый нос о подол ее линялого черного платья. Вторая дочка — самая старшая, лет семи или восьми — плелась чуть позади и глядела на меня с какой-то неуклюжей застенчивостью, производившей мучительное впечатление. Славная девчушка с соломенными волосами, она постоянно мусолила пальцем малиновое родимое пятно на лбу размером с фотографию на паспорт, замаскированное челкой. Я вглядывался в изможденное, с покрасневшими глазами лицо женщины. Она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

— Помнишь, как мы когда-то поднимали его над головой? — спросила она меня. Тут я узнал ее: это была Мария Бет Бэйрд, наша давняя однокашница по воскресной школе, та самая девочка, которую Оуэн выбрал на роль Девы Марии. «МАРИЯ БЕТ БЭЙРД ЕЩЕ НИ РАЗУ НЕ БЫЛА МАРИЕЙ, — сказал Оуэн. — К ТОМУ ЖЕ ТАК МАРИЕЙ БЫЛА БЫ НАСТОЯЩАЯ МАРИЯ».

Я слышал, Мария Бет еще в школе забеременела и бросила учебу; она вышла замуж за парня из большой фермерской семьи и теперь жила на молочной ферме в Стрейтеме. Я не видел ее с того самого потрясшего всех рождественского утренника в 1953-м — когда, вдобавок к своим усилиям вжиться в роль Матери Младенца Христа, она снабдила нас сногсшибательными костюмами волов с мягкими ветвистыми рогами, в которых волы больше походили на северных оленей. Вероятно, тогда она еще недостаточно разбиралась в тонкостях животноводства.

— Его было так легко поднимать! — поделилась со мной Мария Бет Бэйрд. — Он был такой легонький — совсем ничего не весил! Как он мог быть таким легким? — спросила она меня. Именно в это мгновение я обнаружил, что не могу говорить. Я просто потерял голос, и все. Сегодня я склонен думать, что тогда мне просто не хотелось слышать собственный голос. Если я не мог услышать голос Оуэна, то не хотел слышать больше ничей. Я хотел слышать только голос Оуэна. И только когда со мной заговорила Мария Бет Бэйрд, я понял, что Оуэна Мини больше нет.

Про отъезд в Канаду я мало что могу рассказать. Как мы уже когда-то убедились с Оуэном, на границе между Нью-Хэмпширом и Квебеком смотреть особо не на что: одни леса, куда ни глянь, и узкая, выщербленная стужей дорога, в грифельного цвета заплатах и пузырях морозобоин. Пограничная застава, так называемый таможенный пост, который мне запомнился как простая избушка, оказался не совсем таким, каким я его помнил; еще мне казалось, что там был поднятый шлагбаум — совсем как на железнодорожном переезде, — но теперь он тоже выглядел по-другому. Я был уверен, что прекрасно помню, как мы сидели на краю кузова красного пикапа и разглядывали ели по обе стороны от границы, но потом я задумался, так ли уж хорошо отпечаталось в моей памяти все, что мы делали вместе с Оуэном Мини. Вероятно, Оуэн изменил что-то даже в моей памяти.

Как бы то ни было, границу я пересек без происшествий. Канадский таможенник спросил меня про гранитный упор для двери «ИЮЛЬ 1952». Он, кажется, удивился, когда я сказал ему, что это свадебный подарок. Еще таможенник полюбопытствовал, не отказник ли я; наверное, он видел, что я уже вышел из призывного возраста, — впрочем, в то время уже больше года призывали и тех, кто старше двадцати шести. В ответ я показал таможеннику свою культю.

— Война меня не волнует, — сказал я ему, и он пропустил меня в Канаду без дальнейших расспросов.

Я мог бы осесть в Монреале, но там слишком многих раздражало, что я не говорю по-французски. В день, когда я добрался до Оттавы, шел дождь; я просто продолжал ехать дальше, пока не оказался в Торонто. Я раньше никогда не видел такого большого озера, как Онтарио; я знал, что буду скучать по тому виду, что открывается на Атлантику с волнореза в Рай-Харборе, и меня вдохновила перспектива жить возле озера, похожего на океан.