— Ладно, давай встретимся — звучит заманчиво, — согласился я.

— ТЫ МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ, — сказал Оуэн Мини; его голос как-то дрогнул. Я решил, что помеха на линии. Плохая связь, подумал я.

В тот день приняли закон, по которому осквернение флага США стало считаться государственным преступлением. Ночь 5 июля 1968 года Оуэн Мини провел в Окленде, штат Калифорния, где его поместили в казарме для холостых офицеров. Утром 6 июля Оуэн покинул казарму Оклендской учебно-запасной войсковой части, сделав в своем дневнике следующую запись: «ПРИЗЫВНИКАМ, ПРЕДНАЗНАЧЕННЫМ К ОТПРАВКЕ ВО ВЬЕТНАМ, ПРИКАЗЫВАЮТ ПОСТРОИТЬСЯ У ДВЕРИ, ГДЕ ИМ ВЫДАЮТ КАМУФЛЯЖНУЮ ФОРМУ И ПРОЧЕЕ БАРАХЛО. ПЕРЕД ОТЛЕТОМ НОВОБРАНЦЕВ КОРМЯТ ОБЕДОМ С БИФШТЕКСОМ. Я БЫВАЛ ЗДЕСЬ И ВИДЕЛ ВСЕ ЭТО УЖЕ СТОЛЬКО РАЗ: БРУСЬЯ, ПОДЪЕМНЫЕ КРАНЫ, ЖЕСТЯНЫЕ КРЫШИ СКЛАДОВ, ЧАЙКИ, ПАРЯЩИЕ НАД АНГАРАМИ — И ВСЕ ЭТИ НОВОБРАНЦЫ, КОТОРЫХ ОТПРАВЛЯЮТ ЗА ОКЕАН, И ПРИБЫВАЮЩИЕ ДОМОЙ ТЕЛА. НА ТРОТУАРАХ ВЕЗДЕ СТОЯТ ЗЕЛЕНЫЕ ВЕЩМЕШКИ. ИНТЕРЕСНО, ЗНАЮТ ЭТИ НОВОБРАНЦЫ, ЧТО НАХОДИТСЯ В СЕРЫХ ФАНЕРНЫХ ЯЩИКАХ?»

Оуэн отметил в дневнике, что ему, как обычно, выдали треугольную картонную коробку, в которой лежал сложенный по всем правилам флаг, — «КТО ВСЕ ЭТО ПРИДУМЫВАЕТ? ИНТЕРЕСНО, ТОТ, КТО ДЕЛАЕТ ЭТИ КАРТОННЫЕ КОРОБКИ, ЗНАЕТ, ДЛЯ ЧЕГО ОНИ НУЖНЫ?» Ему выдали обычные бланки для похорон и черную нарукавную повязку — он соврал чиновнику, будто уронил свою повязку в писсуар, чтобы ему выдали еще одну; он хотел, чтобы у меня тоже была черная повязка, — так, мол, я буду выглядеть ВПОЛНЕ ОФИЦИАЛЬНО. Примерно в те минуты, когда мой самолет вылетал из Бостона, Оуэн Мини опознавал, как положено, фанерный контейнер в багажном отделении аэропорта Сан-Франциско.

Когда подлетаешь к Фениксу, первое впечатление — будто попал в никуда; похоже на рыжевато-коричневатую поверхность Луны, если не считать редких широких мазков зелени — поля для гольфа и другие освоенные участки с системами орошения. Из курса геологии я знал: здесь когда-то было океанское мелководье; в сумерках, когда мы уже летели над Фениксом, тени на скалах отливали лиловым пурпуром тропического моря, а скудная трава вроде перекати-поля — аквамарином, так что и вправду можно было вообразить себе доисторический океан. По правде говоря, Феникс до сих пор напоминает мелководное море, с искусственными зеленоватыми и голубоватыми островками бассейнов. Милях в десяти-двадцати вдалеке виднелись зубчатые гряды красноватых, чайного цвета гор, то тут, то там увенчанных шапками похожего на воск известняка, — выходец из Новой Англии мог принять их за грязноватый снег. Но здесь было слишком, слишком жарко для снега.

Хотя под вечер пекло уже не так сильно, над асфальтом колыхалось сухое жаркое марево; несмотря на легкий ветерок, жар накатывал волнами, как из топки. Помимо жары, я обратил внимание на пальмы — здесь повсюду стояли красивые, высоченные пальмы.

Самолет Оуэна с телом, которое он сопровождал домой, задерживался.

Я стал ждать вместе с мужчинами в мексиканских рубашках и кожаных сандалиях; кое на ком были ковбойские сапоги. Женщины, от маленьких и изящных до тучных, с бесстыдным самодовольством расхаживали в коротких шортах и майках на тонких бретельках; их резиновые тапочки гулко шлепали по бетонному полу аэропорта, носящего оптимистическое название Скай-Харбор — «Небесная гавань». И мужчины и женщины питали неудержимую любовь к местным украшениям из серебра с бирюзой.

Заглянув в игровой зал, я обнаружил там молодого, обгоревшего на солнце солдата; он с какой-то свирепой решимостью терзал пинбольный автомат, то и дело раскачивая его. Первый на моем пути мужской туалет оказался закрыт; на нем висело объявление: «Временно не работает», но бумажка уже успела пожелтеть, — судя по всему, она висела здесь давно. После некоторых поисков, пройдя через полосы прохлады разной степени кондиционированности, я нашел сооруженный наспех мужской сортир с наклейкой на дверях: «Временная мужская комната».

Сперва я усомнился, что попал в мужской туалет. Это была темная полуподвальная комната с громадной раковиной, словно в прачечной; я подумал: уж не писсуар ли это для великана? Настоящий писсуар скрывался за ограждением из швабр и ведер, а единственная туалетная кабинка, сооруженная из фанеры прямо посредине комнаты, так свежо пахла древесиной, что этот аромат едва не перебивал удушливый запах дезинфицирующей жидкости. Еще здесь имелось длинное зеркало, прислоненное к стенке, вместо того чтобы висеть на ней. Туалет «временнее» даже представить себе было трудно. Комната — служившая в прошлом, по-видимому, кладовой, но в которой имелась такая загадочно просторная раковина, что трудно было даже вообразить, какие такие вещи в ней можно стирать или замачивать, — отличалась совершенно нелепой для такого маленького помещения высотой потолка. Казалось, будто землетрясением или взрывом эту некогда длинную и узкую комнату поставило на попа. А единственное окошко располагалось под самым потолком, как если бы комната находилась настолько глубоко под землей, что только такое высокое окно и могло пропустить свет с уровня земли, — ничтожное количество этого света едва достигало пола комнаты. Такие окошки часто сооружают над дверью, но здесь оно было само по себе. Судя по петлям, оно открывалось, а подоконник под ним был такой широкий, что на нем мог бы с удобством усесться человек, если бы из-за нависающего потолка ему не пришлось согнуться пополам. Край подоконника отстоял от пола футов на десять или даже больше. Это было одно из тех недосягаемых окон, какие открывают и закрывают с помощью крюка на длинном шесте, — если только его вообще кто-нибудь когда-нибудь открывал. По крайней мере, выглядело оно так, будто не мыли его ни разу.

Я пописал в маленький узкий писсуар, пнул швабру в ведре, качнул хлипкую «временную» кабинку из фанеры. Этот туалет состряпали до того халтурно, что вряд ли, подумал я, потрудились подвести писсуар и унитаз к трубам. Угрожающих размеров раковина была такой грязной, что я решил не притрагиваться к кранам — так что руки мне вымыть не удалось. Ко всему прочему здесь не было полотенца. Хорошенькая «Небесная гавань», подумал я и побрел прочь, сочиняя на ходу жалобу авиапассажира. Мне даже в голову не пришло, что где-нибудь в другом месте может быть идеально чистый и исправный мужской туалет; возможно, он и был. Возможно, меня просто занесло в одно из тех унылых мест, на дверях которых обычно пишут «Для служебного пользования».

Я побродил немного в кондиционированной прохладе аэропорта; время от времени я выходил наружу — просто чтобы еще раз почувствовать поразительную, удушающую жару, невиданную в Нью-Хэмпшире. Не утихающий ни на секунду бриз дул со стороны пустыни, судя по тому, что такого ветра я никогда не ощущал ни раньше, ни потом. Ветер был сухой и горячий; он трепал свободные мексиканские рубашки на мужчинах, словно флаги.

Я стоял на улице, на горячем ветру, когда вдруг увидел семью погибшего уоррент-офицера; они все тоже дожидались самолета с Оуэном. Будучи до мозга костей Уилрайтом — то бишь типичным новоанглийским снобом, я искренне считал, будто Феникс в основном населен мормонами, баптистами и республиканцами. Однако родня уоррент-офицера не отвечала моим ожиданиям. Первое, что меня удивило, — они не производили впечатления цельной семьи; более того, казалось, они вообще не связаны друг с другом родственными узами. Человек шесть или семь, они стояли, обдуваемые пустынным ветром, возле серебристого катафалка и, хотя находились довольно близко друг от друга, все же напоминали не столько семейный портрет, сколько нанятых впопыхах сотрудников какой-нибудь маленькой бестолковой фирмы.