– Biqa o-okarin ne? – переспросил я («Убить тебя?»). – Я не могу тебя убить. И что ты говорил про Танарана?

– Оно станет… может когда-нибудь стать аэтой, – ответило Уванари и сменило тему. – Ты должен убить меня. Это выход. Если тебе действительно жаль, это единственный выход.

Холодный камень застрял у меня в горле, холодный, твердый, мертвый уголек, без огня искупления, о котором говорится в древних легендах. Он мешал мне говорить, тем более – с Уванари. Я сумел подобрать слова только на галстани:

– Я хотел помочь. Хотел… сделать лучше…

Пол блестел, как лезвие ножа, потертый, исцарапанный, вычищенный. Сколько людей окончили жизнь в этой камере, зачеркнув прошлое и будущее своей истории?

– …Это моя вина.

Вот что имел в виду Гибсон, говоря об уродстве мира.

Переключившись на язык сьельсинов, я сказал:

– Я не могу это сделать.

– Ты должен. Это ndaktu.

«Милосердие». Нет, своего рода ритуальное милосердие. Я попытался вспомнить точное значение слова с почти юридическим смыслом и снова спросил:

– Уванари, где находится ваш флот? Где твой народ?

Оно отрицательно покрутило головой, казалось, на грани истерики:

– Нет, нет.

– Я хочу установить контакт с ними. Должен быть какой-то способ. Способ, при котором они ничем не будут рисковать. Я хочу, чтобы ты, и Танаран, и все остальные вернулись домой. Честное слово.

Я не был лжецом, ситуация заставляла меня стать им. Что бы я ни сделал, что бы ни узнал – все это обязательно будет извращено. Мне вспомнились последние слова одного древнего генерала, смысл которых затерялся во времени или же и вовсе никогда не был по-настоящему понят: «Как же я выйду из этого лабиринта?»[28] Но я продолжал идти, подобно Тесею: только вперед, только вниз, ни разу не свернув влево или вправо. Я был частью этого ужаса, как лис бывает частью охоты, а кролик – частью собачьих бегов. Я искал выход, прекрасно понимая, что все сказанное и сделанное мной они обратят в свою пользу. Но мог ли я поступить иначе?

Ичакта сплюнул на решетку у основания креста:

– Я не предам свой народ. Не отдам его тебе, yukajjimn.

– Это нужно понимать как «паразит»? – пробормотал я на галстани.

Разочарованный поражением, я опустил голову и потер глаза. Мы больше не обращались друг к другу по имени. Однако одно я все-таки для себя уяснил: мне нужно поговорить с Танараном, а не с Унавари. И я собрался уходить.

– Подожди, – сказал сьельсин.

Я остановился уже на полпути к двери.

– …Его зовут Араната.

– Кого? – спросил я и сам понял, о ком говорит Уванари.

– Моего хозяина, – ответил капитан; оно опять использовало активную форму – о ком еще могла идти речь? – Араната Отиоло. Ты не найдешь его. Но… может быть, теперь ты остановишься?

Обернувшись к узнику, я спросил:

– Значит, ты готово помочь нам? Готово рассказать, где искать твой народ?

На мгновение в камере повисло молчание, ужасающее, как смерть звезд. А затем существо ответило:

– Нет. Я не могу сказать. Я не знаю. Мы все время странствуем.

– У тебя должен быть какой-то способ вернуться домой, – недоверчиво проговорил я.

– Нет, – оно отрицательно закрутило головой, – veih. Нет.

– Тогда я не могу остановиться.

Что бы ни поведало нам Уванари, я все равно не мог остановиться. Не мог остановить тех, других.

Новая пауза была короче первой.

– Если я расскажу то, что им нужно, они убьют меня?

Я не ответил, и сьельсин заговорил снова – слабым голосом, едва ли громче шороха листьев по битому стеклу:

– Biqaun ne?

«А ты?»

Ночь опустилась на замок, и на каналах Боросево загорелись огни, подобные мерцанию болотного газа. Погребальные костры также зажглись на площадях и перекрестках, напоминая, что эпидемия, так давно выпавшая из моей повседневной жизни, продолжает забирать жизни простолюдинов в мире под нами. Здесь, на высоте, дым совсем не ощущался, не говоря уже о смраде болезней и вони гниющей рыбы и водорослей – этих привычных ароматах города.

Двое стражников прошли мимо меня вверх по ступеням, ведущим к угловой башне и террасным садам, нависавшим над южной гранью зиккурата, на вершине которого стоял замок. Эта дорога странным образом напоминала мне винтовую лестницу в Обители Дьявола, спускавшуюся к заброшенному причалу, на котором я часто бывал в детстве. Я уже давно перестал замечать влажную тяжесть воздуха и повышенную гравитацию Эмеша. Морской ветер, необузданный и чистый, налетел на меня, теребя мои волосы. Далеко в небе я разглядел голубовато-белое пятно «Непреклонного», замершего на стационарной орбите над городом и окруженного целым созвездием ремонтных судов, сиявших не так ярко, как звезды. Время от времени сверху еще сыпались обломки, оставшиеся после сражения со сьельсинами, пунцовые шрамы на синем покрывале ночи. Я только что видел, как один из них упал с небес и обратился в пепел от перегрева.

Ветер трепал пальмы-терраники, высаженные по краю сада, словно часовые. Где-то прошипел орнитон. Садик высоко над землей был прекрасным местечком, как тот причал, как Калагах, как береговая стена в Обители Дьявола. Думаю, я мог быть моряком в другой жизни – или, возможно, все мы когда-то были ими, – поскольку всегда находил на берегу моря душевный покой, пусть даже мимолетный. Не обращая внимания на плакат с предупреждением, я вскарабкался на парапет и подставил лицо ветру, надувшему куполом мою рубашку.

И я был один.

Камеры следили за мной и здесь, но, по крайней мере, я освободился от слуг и придворных, от их постоянного перешептывания. Сменив неустойчивую позицию, я уселся на каменный парапет и свесил ноги к другой террасе, в пятидесяти футах ниже. Отчасти я чувствовал себя ребенком, а возможно, и выглядел им на фоне мощного каменного здания. Замок притаился где-то позади и выше меня, нависнув над моей головой, словно дамоклов меч. В тысяче футов внизу прижималась к земле бастилия – уродливое бетонное сооружение рядом с медным куполом и тонкими башнями святилища Капеллы.

Я не плакал, хотя у меня имелись для этого причины.

В тишине звучал только шорох ветра в кедровой кроне, время от времени прерываемый трелями ночной птицы или шипением орнитона. Где-то заквакала лягушка, и откуда-то издалека бриз доносил человеческий голос.

Я не слышал всего этого, только захлебывающийся болью крик Уванари и его звериное сопение. Сколько бы различий ни было между нашими расами, боль к ним не относилась. Я до ломоты стиснул зубы, а в голове звучала отчаянная мольба: «Ты можешь убить меня, Адриан?» Я не был уверен, что смогу.