Каза снова рухнула на подступах к скалам. Они выглядели большими, богато украшенными зданиями, покрытыми кремом.

– Ах… – раздался позади чей-то голос. – Мне стоило догадаться, что наркотик не подействует на тебя так быстро. Ты ведь уже почти не человек.

Каза перевернулась и обнаружила, что кто-то приближается, бесшумно ступая босыми ногами. Кок? Да, это была она – реши с татуированным лицом.

– Ты… – прохрипела Каза. – Ты нас отравила.

– Вас столько раз предупреждали не приходить сюда, – заявила реши с татуированным лицом. – Мне редко приходится охранять это место так… агрессивно. Люди не должны снова его открыть.

– Самосветы? – спросила Каза, делаясь все более сонной. – Или… что-то другое… что-то… более…

– Я не могу сказать, – ответила женщина, – даже для того, чтобы удовлетворить желание умирающей. Есть те, кто может вытащить секреты из твоей души, и ценой этому окажется конец миров. А теперь засыпай, духозаклинательница. Это самый милостивый конец, какой я могу даровать.

Женщина-кок начала напевать. Ее тело разваливалось на части. Она рассыпалась, превратившись в кучу чирикающих маленьких кремлецов, которые прыснули из ее одежды, и та упала кучкой на камни.

«Галлюцинация?» – подумала Каза, погружаясь в сон.

Она умирает. Что ж, в этом нет ничего нового.

Кремлецы начали щипать ее руку, снимая духозаклинатель. Нет… у нее еще осталось последнее дело.

Яростно вскрикнув, Каза прижала ладонь к камням и потребовала, чтобы те изменились. Когда камни превратились в дым, она взлетела вместе с ним.

Ее выбор.

Ее судьба.

Таравангиан расхаживал по своим комнатам в Уритиру, пока двое слуг Диаграммы накрывали на стол, а суетливый Дукар – глава королевских испытателей в нелепых одеяниях бурестражей с рядами глифов вдоль каждого шва – готовил задания, хотя ему не стоило утруждаться.

Сегодня, буря свидетельница, Таравангиан был гением.

То, как он думал, дышал и даже двигался, неявным образом говорило, что сегодня день интеллекта. Возможно, не такого блистательного, как тот единственный день трансцендентности, когда он создал Диаграмму, но король наконец-то чувствовал, что стал самим собой после стольких дней заточения в мавзолее собственной плоти, где его разум уподобился мастеру-живописцу, которому позволено только белить стены.

Когда стол был готов, Таравангиан оттолкнул в сторону безымянного слугу, сел, схватился за перо и принялся решать задачи – начав со второй страницы, потому что первая была слишком простой. Король стряхнул чернила в сторону Дукара, когда этот идиот начал возражать.

– Следующую страницу, – рявкнул Таравангиан. – Быстрее, быстрее. Дукар, не теряй время.

– Но вы все же должны…

– Да-да. Доказать, что я не идиот. В тот единственный день, когда я не пускаю слюни и не лежу в собственных экскрементах, ты тратишь мое время на этот идиотизм.

– Но вы же сами…

– Сам это придумал, да. Ирония в том, что ты позволяешь запретам, которые я установил, будучи идиотом, контролировать мое истинное «я», когда у него наконец-то появилась возможность проявиться.

– Вы не были идиотом, когда…

– Вот, – сказал Таравангиан, протягивая Дукару лист с решенными математическими задачами. – Сделано.

– Все, кроме последней, – заметил Дукар, беря лист осторожными пальцами. – Вы хотите попробовать решить и ее, или…

– Нет нужды. Я знаю, что не могу ее решить; очень плохо. Быстренько разберись с необходимыми формальностями. Я должен заняться делами.

Вошла Адротагия вместе с Сияющей Малатой, пыленосцем; их дружба крепла по мере того, как Адротагия старалась наладить эмоциональную связь с этим младшим членом Диаграммы, внезапно вознесенным на ее высший уровень. Этот взлет был предсказан самой Диаграммой. А значит, пыленосцы и правда станут орденом Сияющих, наиболее склонным к сотрудничеству, что вызывало у Таравангиана гордость – ведь обнаружить такую Сияющую, сумевшую связать себя со спреном, было во всех смыслах неожиданным достижением.

– Он умный, – доложил Дукар Мраллу. Телохранитель выносил окончательный ежедневный вердикт по поводу способностей Таравангиана – приводящая в ярость проверка, необходимая для того, чтобы его глупая ипостась ничего не испортила, однако она вызывала лишь слабое раздражение, когда король был таким, как сегодня.

Энергичным.

Бодрым.

Блистательным!

– Он почти достиг опасной границы, – сообщил Дукар.

– Вижу, – сказал Адротагия. – Варго, ты…

– Я чувствую себя отлично. Мы можем с этим покончить? Я в состоянии взаимодействовать и принимать политические решения, и никакие ограничители мне не нужны.

Дукар неохотно кивнул. Мралл выразил одобрение. Ну наконец-то!

– Принесите мне копию Диаграммы, – распорядился Таравангиан, пройдя мимо Адротагии. – И хочу музыку – что-то расслабляющее, но не слишком медленное. Уберите из комнат неважных людей, очистите спальню от мебели и не вздумайте мне мешать.

Чтобы все сделать, им понадобилось досадно много времени, почти полчаса, которые он провел на балконе, созерцая отведенное под сад пространство снаружи и спрашивая себя, насколько оно большое. Ему надо было все измерить…

– Ваше величество, комната готова, – известил Мралл.

– Спасибо, ускритичный мой, за дозволение пройти в собственную спальню. Соли нахлебался?

– Э-э… что?

Таравангиан прошел в спальню через комнатку, примыкающую к балкону, и там глубоко вздохнул от удовольствия, найдя ее совершенно пустой – никакой мебели, только четыре голые каменные стены, без окна, хотя на задней стене имелся странный прямоугольный выступ, что-то вроде ступеньки. Мабен как раз вытирала с него пыль.

Таравангиан схватил горничную за руку и выволок наружу. Там стояла Адротагия, она как раз принесла ему толстую книгу в переплете из свиной кожи. Копия Диаграммы. Отлично.

– Измерьте отведенное под сад пространство на каменном поле под нашим балконом и сообщите мне результат.

Он унес Диаграмму в комнату, а потом заперся в блаженном одиночестве, поместил по бриллиантовой сфере в каждом углу – их свет должен был сопровождать его собственную искру, которая по-настоящему светила там, куда другие не отваживались забредать, – и, когда закончил с этим, в соседней комнате, по его велению, маленький детский хор затянул воринские гимны.

Таравангиан вдохнул и выдохнул, окутанный светом, воодушевленный песней, его руки были опущены вдоль тела; он был способен на что угодно, поглощен удовлетворением от работы собственного разума, который был чист и свободен, как ему казалось, впервые за целую вечность.