Но облегчение уже охватывало покрепче ханки: голова остывала, затихая от мыслей, растекаясь в радости: всё, всё найдено! Слава тебе, Господи!..

– Вытащить его! – приказал, а сам был поднят сыскарями и отведён к трону под древними часами, знающими только «свет» и «тьму».

Нил был извлечён из ящика, подведён к трону, поставлен на колени.

И первым делом получил клюкой по голове и пинок сапогом в рыло:

– Это тебе залог за мои мучения! На кого дерзнуть вздумали!

– Дак… кто знал… Сивогару хапнули… Едем, смотрим – пьянец какой-то… Беси попутали! – не смея утереть кровь из носа, забормотал Нил. В глазах его трепетали тоска, топор и плаха.

Насмешливо откинулся на спинку:

– Удобно придумано – всё на бесей валить! Беси попутали! Беси под руку толкнули, завлекли, окутали! Беси на похоть подбили, беси на хищу навострили! А ты закрой сердце – и беси уйдут ни с чем! Знаешь ли, нехристь, что беси токмо на того кидаются, кто им сердце отворяет? Так-то, балдей, обмылок безмозглый! – зло двинул каблуком мужика в лоб. Нил качнулся, но устоял.

Усевшись поудобнее, приказал выпустить оставшихся двух Нилов, а на вопрос, что с ними делать, махнул рукой:

– А гоните прочь! Праздник на дворе, небось накормят-напоят… Стойте! Отдай им, Арапыш, деньги, что из тулупа выбрал! Во имя архангела Михаила пусть идут с миром, я их не держу, награжу!

– А не жирно ли будет? – скривился Арапышев, пересчитывая монеты, но получил отчётливый ответ:

– Нет, не жирно!.. Ты людей безвинно в остроге держал, в мешках как висельников вёз, в гробы замкнул – а теперь жаль им денег дать?.. Да не своих, а моих?.. А если бы тебя вдруг ни с того ни с сего словили и в смерти… ну… папы римского или Чингисхана Борджигина обвинили – было бы тебе сладко?.. Вот им тоже кисло… Всем раздай поровну! – приказал в приливе доброго чувства.

Переждав, пока лишние уши – сыскари – вытаскивали из ларей и уводили двух обалдевших мужиков, побуравил взглядом Нила. Из каких он людей? Давно ли начал холостить пьяных, грабить на дорогах?

Нил, не смея поднять рук и утирая кровоточащий нос о плечо, ответил, что он не грабила, а простой мужик, живёт охотой и коптильней, ехал той грешной ночью к своей забаве, вдове Дарье, взял в попутчики какого-то человека, а тот проезжий, завидев на дороге телегу с седоком и павшей лошадью, заставил его, Нила, остановиться, чего он, Нил, совсем не хотел, но чужак выхватил нож и принудил его, Нила, к грабежу, от чего было ему, Нилу, никак не отвертеться – тесак у незнакомца был зело велик!..

Усмехнулся:

– Вот на краю могилы стоишь – а лжёшь как сивый мерин!.. Какой же он чужак, когда ласкательно тебя Нилушкой именовал? А? Я не глухой! Так только сродня говорит. Или подельцы. А меня кто ударил? Чужак? Проезжий? Дух святой? Нет, ты! Гадина, иудова кровь, своего царя по голове угораздил! Враз прикончу! – выхватил клинок из клюки и потряс им, хотя и сам знал (и мужик догадывался), что до возврата краденого Нил будет жить, а дальше – как Господь решит. – Книгу великую не тронули? То есть ценность! Слово – душа, а книга – тело! А ты и того, и другого враз лишишься, ежели потерял или изорвал книгу!

Нил замахал руками, уклоняясь от клинка:

– Нет, нет! Я, как увидел эту красу, тут же в короб её – и в землю!

– Ишь, забота! Короб не из-под копчёностей ли? Не зловонюч?

Нил заверил:

– Нет, Боже сохрани! Я понимания не совсем лишён… Нет, чист, берестяной, из-под овса… А самородок невиданный зарыли прямо так, как взяли, в тряпке – золоту что будет? Оно само из земли! И перстни, кольца – всё в короб сложили.

– Сло-жи-ли? Взя-ли? За-ры-ли? – насмешливо повторил по слогам. – С кем же вместе ты всё это делывал? С тем хожалым незнакомцем, коего ты якобы знать не знаешь? А? Или с бесями?

Нилушка запнулся, подтирая рукавом розовую юшку из носа и украдкой следя за клинком, пока тот, покуражась в воздухе, не исчез в зеве клюки.

Но теперь интересовало другое, а не второй поделец (он царской персоны рукой не касался):

– Вещицы малые где? Гребень, зеркальце, поясок?

– Детёнышам отдал… Думал, ненужное… Трое их у меня…

Погрозил пальцем:

– Если мои вещицы пропадут – подвешу твоих щенков в корзинах на деревья, пусть себе играются до смерти! За каждую пропажу по дитю ответишь!

Нил опешил:

– Так… Кто ж их знает? Может, они уже… того… сломали? Или стеряли?

– Не моя забота. А зуб на цепочке? – спохватился.

– А? Чего? Зуб? – словно очнувшись, переспросил мужик. – Зуб? Да, был зуб на чепке. Я думал, чужой злой оберег, от волхвов, в испуг попал, выбросил… Куда? А в яму помойну…

О Господи! Зуб Антипы Великого – в отхожее место! В яму!

Помрачнел, покачал головой:

– Это ты худое сделал, Нилушка! Очень худое! Один тот зуб всего другого стоит! Великая святыня! Да… Это худшее… – повторил и вдруг вспомнил: – А там… там ещё бумага была, с печатью?.. Письмо?..

Нил отвёл глаза:

– Была. Бамага.

– А где она? Читал?

– Грамоте, слава Богу, не обучен. А бамагу, не поверишь, кобыла сжевала…

– Как так? – удивился, хотя от сердца отлегло (хорошо, что безграмотен, а что лошадь сжевала – ещё лучше: тому письму королеве, в лихоманке писанному, в брюхе у клячи лежать куда покойнее, чем по сплетницким сутяжным чужим рукам ходить).

Нил истово смигнул и зачастил, торопясь словами упредить клюку, нацеленную в лоб:

– Пока мы… пока я… Лошадь мордой в дверь за хлебом сунулась… Такой зверь… Вот… С какого-то лешего ухватила бамагу жевать, хотя так-то тварь умная, отравы не жрёт…

Это его-то письмо отрава!.. Ну, пусть! Главное, нет письма! Его послание к королеве лошадь сжевала, посылку от королевы к нему молния сожгла – такая у них весёлая переписка!

Прищёлкнул мужика клюкой по голове, на всякий случай переспросил:

– А кобыла, того, сдохла, нет? Там бумага зело плотна была! Да с печатями!

Нил оживился:

– Нет! Я, хруст услыша, остаток у неё из пасти вырвал… Но уже так жёвано было, что только выбросить в отхожее место…

– Много же царского добра в твою помойную яму провалилось, балахвост, зломысл ехидный, блуда твоя мать! – И сильно пнул Нила сапогом в грудь, отчего тот с писком рухнул с колен и затих на боку, сжавшись в ком.

Вбежали сыскари – остановил их рукой и величаво потыкал клюкой в сторону Нила:

– В наш славный день прощаю сего греховодника, ибо Христос учил нас прощать! Прощаю тебя, Нилушка, к жизни! Вот! – Не поленился сползти с трона, подковылять к мужику, поднять того с пола и бегло поцеловать в висок, отчего Нилушка вытаращился на него, крестясь и искренне бормоча: