И славного Осипа Григорьевича Непею, первого московского посла, в Англии не забыли, да и как забыть?.. Сей муж, рассудительный и степенный (род свой вёл от выеждея из Большой Орды, всегда гордо отвечавшего на поднесённую чашу: «Не пью я!»), отплыл из Московии в Лондон вместе с Ричардом Ченслором, но корабль их разбился возле Шотландии, Ченслор утонул, а Непея, не умея плавать, чудом спасся, был доставлен в Лондон, передал тогдашней королеве Марии Тюдор от царя грамоты на беспошлинную торговлю с Московией, был обласкан при дворе и отпущен обратно с любезными письмами и подарками от королевы, коя изволила послать в дар брату Ивану Московскому разных мастеров, докторов, рудознатцев, золотом шитые ткани и двух алчных, доселе невиданных зверей – льва и львицу (живших потом во рву вокруг Кремля и забитых камнями при чуме).

И то упомнили с Рандольфом, как раньше торговые бриты удобно по Волге в Персию и Индию ходили, а потом с перцем, шафраном, шёлком, камнями и другими диковинами безопасно назад в Англию возвращались, минуя диких османов, коварных венецианцев, африканских человекоядов и всяких иных, на грабёжное пиратство зело гораздых.

И о том упомянули, как хорошо и сытно жилось на Москве аглицким людям. А ныне? Мастера без работы, купцы без подорожных, аптекари без лекарств, послы взаперти. А почему? А потому, что королева на письма царя отвечать не желает и от всяческого союза отвиливает!

На это Рандольф стал жарко увещевать: королева-де не может так скоро дать ответ – для замужества ей нужно согласие обеих палат парламента и королевского совета, а там все перессорены и единства достичь трудно; что же касаемо взаимного убежища, то подданные королевы Елизаветы не дают ей повода для беспокойства, паники и бегства, поэтому она в убежище не нуждается и договора не подписывает, но брата Иоанна Московского всегда примет с решпектом, милости просим!

– Фу-ты, ну-ты – парлаааамент, совеет, бараны блееееют – бееее! – передразнил зло. – Да что такое, ваша королева – простая баба, что ли, коя без мужниных советов щей сварить не умеет? Как есть пошлая она девка! – в сердцах бросил напоследок Рандольфу, но бритских послов из домашнего плена выпустил, а купцам подорожные выписал.

Уж сколько лет прошло – а королева всё тянет, всё кобенится, всё в девах ходит! Так-то в её глупом свете принято – в девках до печёного яблока сморщиться, а потом себя в жёны предлагать? Так ведь яблоки хороши упругие и хрумкие, а не старые, лежалые! И свежий хлеб куда вкуснее чёрствого! И помоложе, и поважнее тебя невесты при дворах растут! Смотри, не передержись, чтоб не оказаться на помойке, – и так бывает с упрямыми своеволицами!

Услышав за дверью подозрительные шорохи, всполошился:

– Кто?

– Я, государь, – сунул голову Биркин. – Уже к вечеру время.

– Где гости, причт? – Услышав, что святые отцы, бояре и воеводы, приехавшие с поздравлениями, усажены в большой палате, а те, кто назначен в малую трапезную, ждут приказа, переспросил: – А с боярами и попами кто сидит в головах?

Биркин склонился ещё ниже:

– Я, по твоему слову, к ним царевича Ивана направил.

– Ну и ладно. Мне они не нужны, пусть Ивашка с ними колготится. Чтоб только не напился до риз раньше времени! О Господи! И это плод моих чресел! Одеваться! Урды свежей подай! Мыться! Баню? Нет, не пойду, сердце щемит! В бочку воды нагони, погорячее! Где эти сукины оборвыши, слуги? Не дозваться!

Биркин дёрнулся:

– Слушаюсь! Да, вот ещё: другой сынок, царевич Феодор, прислал поздравить. Сам приехать не может – занедужил…

– Прячется, верно… А может, и взаправду простыл по богомольям… Тако ли юноше и будущему царю пристало – по обителям без конца таскаться?.. Слишком он для правителя слаб и мягок – иногда надо и топор поднять, а он этого не может! – про себя думая, что Феодор не постигает, бедненький, что Христова вера для людей, а не для стран Господом нам дана, и, ею руководясь, державы не удержишь: что это будет, ежели царь начнёт раздавать казну нищим, коих целый свет, да щёки подставлять кому ни попадя, да врагов своих возлюблять, а не истреблять? Живо всего лишишься!..

Пока Биркин ходил искать слуг (нашёлся только Ониська, не очень твёрдый в ногах, Прошка дрыхнул под лавкой), размеренно и расслабленно, как бывает после удачной работы, думал: то, что лошадь Нилушки сжевала его злополучное письмо аглицкой королеве, а её письмо сожгла молния – ясные знаки: державу бросать нельзя!

И крестовый поход в Палестины отложить придётся. Вот если королева Елизавета откликнется, в союз войдёт, поможет Европию с двух сторон сжать и хотя бы на деньги растрясти, если монархи раскошелятся, солдат выставят, в долю войдут – может быть толк из похода. Но скупы сии скнипы коронатые – талера не вытрясешь, прав Мисаил Сукин. Жар чужими руками загребать – это да, любимое дело, а самим шевельнуться – ни в какую!.. Да, а где Сукин? Его, чего доброго, попы в трапезной покалечат за ядовитый язык, если он сам, раньше напившись, им по клобукам не надаёт почём зря!

– Где протоиерей Мисаил?

– В большой зале, с митрополитом Иоасафом, в углу. Разорялся, что с голоду помирает, – я его и посадил, – отозвался Биркин из мыленки, где без слуг готовил воду для царя, отчего келью заволокло свежим колючим еловым духом.

– И ладно, пусть. Только стрельца приставь доглядывать, а то буен бывает в подпитии. А в крепости чего?

– Много уж того… мордой в снег… – подал голос вошедший Шиш и помог Биркину перетащить царя из постелей в бочку с душистой водой.

Кряхтя под мочалой, слушал болтовню полупьяного Шиша о том, что к великому уму Диогенусу в бочку уличная оторва залезла, отчего вода вылилась, а ум закричал, что он теперь все тайны мира проник: все беды – от баб!

Хотел было напоминать, что ум Диогенус сидел в пустой бочке, а в бочке с водой пребывал другой мудрый ум, Архимедус, да какая разница? Бог с ними, с их умами и бочками, – со своими бы грехами да бадьями управиться!

Сидеть было жарко, давило под сердцем. Тогда Шиш с Биркиным выволокли его из воды, вытерли, обернули колени козьим пухом, вымоченным в капустном отваре, хотели стричь ногти, но он, увидев кусачки-бокорезы, забеспокоился и отменил стрижку, не дав отрезать непомерно длинный ноготь на мизинце, – Биркин сказал, что в Венеции такие ногти теперь только простолюдины отращивают:

– А плевать я хотел на Венецию! – ответил, ибо длинный ноготь был весьма полезен: соли подсыпать, бабу пощекотать, охальника царапнуть, сургуч поддеть, письмо вскрыть, в дверь поскрестись, порошок принять (Бомелий только так и отмеривал снадобья, будучи уверен, что человеку лечебного зелья ровно столько надобно, сколько его мизинный ноготь вместить может).

Дал себя отнести в келью, одеть. Приказал подать тикающее «немецкое яйцо».

– А это что за притча? – спросил Биркин, увидев на полке кусочек чего-то зелёного, похожего на пахучую смолу.

– Это Ахмет-хан привёз… Трава хаш. Поджигать и нюхать. Давай сюда! – Рассовал всё поданное по кисам и вшитым корманцам, вечно чем-то набитым: в детстве – игрульками, сластями, потом – кастетами, ножами, монетами, позже – перстнями, кольцами, камнями и вообще всем, что под руку попадалось. Отпер шкатун, показать Шишу с Биркиным кольчугу, думая вслух: – Что с ней делать? Отдать хозяину, князю Масальскому, надо бы, а жаль!