что он вовсе не такой человек, которого бы можно было любить: румяна и пластыри ему нужнее сердца и любви; во-вторых…

— Это во-вторых уже совершенно лишнее. Но вкусы так различны на свете, а маршалек так мил…

— Мил! — воскликнула Цеся, смеясь. — И вы научились лгать! Это была бы странность, притворство; я слишком простодушна, эксцентричность не прельщает меня. И еще повторяю, во-вторых, по-вашему, лишнее: не люблю его, потому, может быть, что совсем не могу любить.

— Этому я легко верю.

— Как всегда, мужчины всему дурному верят скорее; почему это?

— Потому, что в самом деле вы не можете и не должны любить.

— Отчего же у меня должно быть отнято это чувство?

— Может быть, самой судьбой.

— За какое же это преступление?

— Так глубоко заглянуть в тайники предопределения не умею; но вы когда-то, прежде, говорили мне сами, что вам нужны только поклонники и невольники…

— Это шутка, — сказала Цеся тихо и с притворным чувством, — но в них половина правды, которая огорчает меня. Неужели вы в самом деле так думаете? Остроумная ли это насмешка или выражение убеждения?

— Я не обладаю остроумием, — сказал Вацлав. — А что думаю, то и говорю, — прибавил он серьезно.

— Вы так думаете? Ха, ха! — воскликнула насмешливо, но, видимо, задетая за живое Цеся, на глаза которой невольно навертывались слезы досады и нетерпения. — Да, вы, может быть, не ошибаетесь. Не умею и не могу любить. Я — фурия, Эвменида, какое-то чудовище, без сердца, без чувства, так. Вы отгадали, отгадали…

Она сказала это с живостью, срывая листья с бедного растения, которое подвернулось ей под руку, а опечаленное лицо, хоть глаза уже были сухи, доказывало, как она была огорчена.

— Смешны люди, — прибавила она тихо, — смешны суждения людские. Для них только то и существует, что они видят, что ощущают…

— Зачем вы принимаете это так горячо, — прервал Вацлав, несколько сконфуженный этим оборотом разговора, — между любовью и полною бесчувственностью есть столько степеней и оттенков. У вас ангельское сердце; но, извините, я предполагаю, что в нем нет способности привязываться надолго, постоянно, страстно, с самозабвением. В человеке никогда не совмещается двух больших сил: у вас слишком много рассудка, но, может быть, столько же и сердца.

— Вы софист, — ответила Цеся, — ^ вы льстец. Повторяю, разве только то и существует, что видимо? Может быть, там-то и более сердца, где его видно менее, а под платьем арлекина скрывается часто червь печали… Чувство, как драгоценнейшее сокровище, должно таиться в глубине сердца… чтобы не пахнуло на него людским холодом…

— Оставим этот щекотливый предмет, — сказал Вацлав.

— Нет, напротив, станем продолжать, — настаивала Цеся. — Вы думаете, что я холодная сирена, бесчувственная, равнодушная кокетка и больше ничего, не правда ли?

Вацлав молчал, делая вид, что прилежно рассматривает какое-то растение.

— Да говорите же вы! — воскликнула Цеся, нетерпеливо топая ногой. — Скажите хоть слово!

— Вижу, что не знаю вас, и надо подождать, прежде чем решусь произнести приговор, — сказал Вацлав. — Поэтому отложим ответ…

— Так есть надежда на мое оправдание? — и она рассмеялась, кидая на него блестящий взгляд. — Слава Богу, есть надежда: вы прикажете мне исправиться и сдать новый экзамен? Вы будете обо мне лучшего мнения, если я это заслужу?

Смех сухой, злобный завершил этот разговор; не завершился он чувствительными воспоминаниями, как хотела Цеся; но это еще было только начало. Сильван торопился и собирался ехать, надо было ради самого приличия воротиться в залу, хотя отъезд брата не слишком-то огорчал сестру.

Между тем после завтрака граф Вальский, взяв под руку Сильвана, вышел с ним в соседнюю комнату, так как они были близки между собою. Скоро дело дошло до откровенности.

На вопрос: куда и с какою целью едет Сильван, он нагнулся к уху графа и шепнул ему:

— Не говори никому; мне эта холостая жизнь опротивела, я хочу жениться.

— Так скоро? — спросил Вальский. — А та, Франя?

— Там меня перебил двоюродный братец, — сказал Сильван, указывая на Вацлава, — и я ему за это очень благодарен: во всем этом не было смысла, а неприятности могли выйти большие; ты был прав.

— Теперь, небось, узнал, что я тебе дело советовал, — печально отозвался Вальский.

— И советы твои имели на меня сильное влияние, — прервал Сильван, — я охладел, одумался, рассчитал; тянули меня, но я отступил, а Вацлава поймали и так его окрутили, что он женится.

— Видишь, — шепнул приятель не без некоторой гордости, что совет его был так удачен, — я предсказывал тебе, что ты можешь попасться в — сети и кончить женитьбой. Исповедуйся же передо мною искренно в этой мысли жениться, с которою ты едешь.

— Просто мне надоело Дендерово, окрестности, пустота моей холостой квартиры, которую не могут оживить горничные моей матери; хочу поискать, может быть, удастся влюбиться и жениться.

Он не признавался совершенно в расчете, с каким выезжал из дому, но Вальский, конечно, его отгадал.

— Я немножко опытен, — сказал Вальский, вздыхая, — опять могу дать тебе совет, Сильван: не торопись, не торопись. Если забьется у тебя сердце или перестанет биться, и ты станешь руководиться только холодным расчетом, составь предварительно план действий. Ты едешь с головой, набитой мыслью жениться, можешь опять попасть в волчью яму… Потихоньку, потихоньку, осторожнее…

— Я вижу, ты считаешь меня ребенком, — сказал Сильван, несколько обидясь, — ребенком, который на каждой свечке должен обжечься. Действительно, я думаю жениться, но тут необходимы многие, многие условия.

— Ты хочешь влюбиться?

— Немножко… а преимущественно хочу, чтобы женитьба эта была прилична моему положению в свете; хочу, чтобы в ней не было причин к будущим разочарованиям и неприятностям.

— Многого хочешь, — воскликнул Вальский, — и слишком много рассчитываешь на свое благоразумие! Смерть и жена назначаются Богом, — прибавил он со вздохом. — А что назначено, того не минуешь… Ты знаешь мою историю, — сказал он через минуту, — я начал ухаживанием, кончил безрассудной женитьбой; дальнейшая жизнь рассеяла мой страх: я был счастлив.

— Как, был счастлив? — подхватил Сильван.

— Вот уже полгода, как я овдовел, — продолжал граф, — и чувствую себя осиротелым, невыразимо несчастным. Меня грызут только воспоминания. О, жизнь, — сказал он, — удивительная, ужасная загадка.

Сильван был удивлен. Он подумал немного, и в одну минуту ему, привыкшему к арифметике, пришел расчет на вдовца, сравнения его с Фаруреем… его имение, связи. «Надо бы шепнуть об этом матери и Цесе», — сказал он самому себе.

Вальский через минуту задумчивости поднял голову и стал говорить Сильвану уже свободнее, затаив печаль в глубь души.

— Женитьба, мой друг, важнейший шаг в жизни человека; но верно и то, что она менее всего