Вначале было очень туго с питанием, но после выхода армии в Северную Таврию стало легче. Да и люди начали как-то постепенно устраиваться и приспосабливаться. Много было открыто новых столовых, «чашек чая», мастерских. Устраивались концерты и спектакли. Ведь нужно было чем-то зарабатывать деньги. В кино давались картины с Верой Холодной, Полонским, Руничем. Большой популярностью пользовалась хорошая украинская труппа. Тем летом вся Керчь распевала:

Видкиля ти тут узявся?

Де ти ничку пропадав?

Часто раздавалась лихая солдатская песня, отдававшаяся эхом по улицам города, – это юнкера расквартированного в Керчи Корниловского училища, сопровождаемые толпой мальчишек, шли на учение.

Спокойное течение жизни лишь иногда нарушалось налетами советских самолетов, или, как тогда говорили, аэропланов: Тамань, занятая большевиками, была через пролив. Иногда, как предупреждение о приближающемся неприятельском самолете, раздавались выстрелы с «Ростислава» – броненосца, стоящего на якорях при входе в Керченский пролив. Передвигаться он не мог, так как на нем англичанами были взорваны котлы. Он служил как бы плавучей крепостью, защищающей от большевиков проход из Азовского в Черное море.

Прилетал обычно один самолет и бросал две или три бомбы. Зенитной артиллерии не было, и поднималась бестолковая стрельба из пулеметов и винтовок. Бомбы бросались не только на военные объекты, как, например, Керченскую крепость, находящуюся при входе в гавань, а и на центр города. Разрушений и жертв от этих бомб, которые по сравнению с теперешними были просто игрушечными, почти не было; только поднималась паника, особенно среди торговок на базаре, которые, бросая свои лотки на произвол судьбы, разбегались в разные стороны. Иногда эти самолеты разбрасывали листовки. Как-то раз разбрасывались листовки, подписанные генералом Брусиловым, бывшим Главнокомандующим русской армией, пошедшим на службу к большевикам.

У наших в тот день я застал большое собрание женщин, которые громко, с большим воодушевлением, друг друга перебивая, что-то обсуждали. Оказалось, что они только что вернулись с какого-то церковного собрания. Там на них произвела большое впечатление речь священника, призывающего всех верующих активно включиться в борьбу с коммунизмом. Он говорил, что для этой борьбы не нужны ни пушки, ни винтовки и что «только верой и подвигом можно победить дьявола». Говорил, что организуется крестный ход, который с хоругвями и иконами пойдет через Перекоп на большевиков, что пойдут и старики, и женщины, и дети, и что красные перед такой силой веры не устоят и не посмеют стрелять, и что к этому крестному ходу присоединится вся Россия. Конечно, это не точный пересказ его речи, а общий смысл того, что я тогда услышал.

Моя мачеха и сестра, воодушевившись этой идеей, собирались участвовать в этом крестном ходе. Рассказывали, что уже записалось более ста тысяч человек. Вероятно, эта цифра была сильно преувеличена. Но сам этот факт интересен, как говорящий о настроениях тогдашнего Крыма. Генерал Врангель, понимая утопичность и, по меньшей мере, безрассудность такого начинания, конечно, не разрешил этого «Крестного хода». Так эта идея и заглохла. Как я позднее узнал, одним из главных организаторов этого начинания был священник Владимир Востоков.

Весной 1920 года Крым готовился к решительной схватке. 25 мая (ст. ст.) наша армия перешла в наступление и после упорных боев у Перекопа, сломив сопротивление красных, вышла в Северную Таврию. Одновременно, под командой генерала Слащева, у селения Кирилловка был высажен десант, как раз в том месте, где мы высаживались на Пасху. Как видно, наша вылазка была, кроме всего, как бы разведкой для этого большого и важного десанта.

В жизни Крыма начался новый период. Успехи на фронте, увеличившие нашу территорию больше чем в два раза, подняли дух армии и возродили веру в победу. Богатство же сельскохозяйственными продуктами новозанятых областей разрешало продовольственный кризис Крыма. Его изголодавшиеся жители устремились за Перекоп, где всего было вдоволь и все было много дешевле. Ездили туда и моя мачеха с сестрой. Возвращались нагруженные мукой, салом, крупой.

Море около Русской Мамы несколько оживилось. Появились фелюги и большие баркасы, идущие под парусами (или моторные) вдоль берега на север и обратно. Говорили, что это спекулянты ездят в Северную Таврию за продуктами, которые они потом продают с большим барышом в Крыму. Такого рода путешествия, понятно, не были безопасными. Можно было встретиться с большевиками, да и белые за спекуляцию по головке не гладили, особенно в Крыму при Врангеле. Но жажда наживы иногда не останавливает человека даже перед опасностью смерти.

Вскоре нашу команду из Русской Мамы перевели в другую деревню, расположенную приблизительно верстах в пятнадцати южнее Керчи. Эта деревня не была рыбачьим поселком, как Русская Мама, и находилась верстах в двух от берега Черного моря. Название ее, какое-то иностранное, плохо сохранилось в памяти, – что-то похожее на Этлинген. Так я ее и буду называть. Если я ошибаюсь, да простит меня тот, кто лучше знает окрестности Керчи. Несмотря на свое нерусское название, деревня была русская. Она была небольшая, в ней было так дворов двадцать, но на редкость богатая. Благополучие и достаток чувствовались во всем. Большие просторные дома (назвать их хатами или избами было бы нельзя), кроме большой кухни, имели чистую половину, обставленную мебелью из города. Цветы и кисейные занавески на окнах, часы с боем, часто книги на полках, граммофоны говорили о том, что жители деревни начинают знакомиться с тем, что дает цивилизация и культура (в одном доме было даже пианино).

В каждом хозяйстве было по нескольку лошадей и коров. Во дворах стояли солидные, хорошо оборудованные хозяйственные постройки. У многих дети учились в городе в гимназии. Конечно, теперь всем этим никого не удивишь, но ведь это было больше 50 лет тому назад! Я благодарен судьбе, что перед тем, как покинуть Россию, мне привелось пожить в таком месте и самому увидеть, как иногда жил, или лучше сказать, как мог жить русский крестьянин в дореволюционной России при благоприятно сложившихся для него обстоятельствах. Такие деревни, вероятно, встречались не часто, но тем не менее они все-таки были.

В Этлинген мы приехали, когда как раз начался сбор урожая. Урожай в 1920 году был хороший. Хозяева ходили довольные, только волновались, как его убрать, так как рабочих рук не хватало. Молодые мужчины, как это было типично для того времени, отсутствовали. Они вольно или невольно служили у белых, или у красных, или скрывались у зеленых, или вообще еще не вернулись с мировой войны. Вся тяжесть работы падала на женщин, стариков и подростков.

Семья, где я получил