Народ спешно запирал ворота, собирал пожитки.

Командир «Хунцян» Ду Цзеюань весь отряд созвать не успел, удалось собрать вместе лишь дюжину слуг и батраков и закрыть ворота на запоры из жужуба. Его рябая жёнушка бегала за ним в расстёгнутой кофте, под которой волновались крупные, как дыньки, груди, и с железной дубинкой в руке.

Дед бегом вернулся домой и запер ворота. На кане тряслась от страха его жена, урождённая Яо, с Сюаньэр на руках. В деревне её считали первой красавицей: ножки маленькие, с острыми, как ростки бамбука, носками. Ду Цзеюань как-то сказал Лу Улуаню: «Я — благородный военный цзюйжэнь, а жену взял уродину с большими ногами. А ты, человек простой, незатейливый, ночи проводишь с обворожительной красоткой, у которой «золотые лотосы» в три цуня». Из-за крохотных ножек урождённая Яо передвигалась с трудом и целыми днями торчала дома, не видя солнечного света, поэтому лицо у неё было белое и без пудры.

— Отец Сюань…[268]— лепетала она, смертельно бледная от страха. — Как нам быть, что делать?

Набрав сажи с котла, Лу Улуань измазал ей лицо. Крестьянские дома устроены просто, нигде особо не спрячешься. Затянув широкий пояс, как настоящий мужчина, он осушил бутылочку вина и, воспрянув духом, извлёк из-за двери навоскованное добела копьё с красной кисточкой. Потом выскочил во двор и притаился за воротами.

Ду Цзеюань забрался по деревянной приставной лестнице на плоскую крышу своего амбара. Двое батраков, кряхтя, затащили туда тяжеленную самодельную пушку. Над улицей ещё висел туман, там, подобно обезумевшим от страха овцам, в панике разбегались люди. Германцы упорядоченно стреляли с колена, и сельчане один за другим падали на землю. Кто умер мгновенно, кто кричал, обливаясь кровью. На земляных валах среди рослых германских солдат крутились ещё и маньчжуры из знамённых войск.[269]На белых квадратах, нашитых на груди и на спине, был начертан иероглиф «юн» — «храбрец». На южной околице германские дьяволы облепили две упряжки чёрных мулов, тащивших по подвесному мосту большие, сверкающие на солнце орудия. Деревня была окружена.

Затащив пушку, батраки бегом принесли тыквы-горлянки с порохом. Крышу амбара уже заливал золотистый солнечный свет. Жена Ду Цзеюаня тоже вскарабкалась на амбар и опытным взглядом оценила обстановку.

— Правитель, — так она обычно обращалась к мужу, — боюсь, ничего хорошего нам ждать не приходится.

— Бери ребёнка — и в погреб, — покосился на неё Ду Цзеюань. — Нынче дело такое: вместе или не вместе — всё одно помирать. У меня под циновкой на кане лежит сложенный в несколько раз лист — послание императору. Как помру, отправляйся в управу Цинчжоу, найди там господина Мужуна, пусть подаст за меня.

— Ну и глупый же ты, Правитель! — хмыкнула жена.

Грянул ещё один залп германцев, и на каменный порожек у ворот упала мёртвая женщина с ребёнком в руках. Во дворе зашлась в бешеном лае собака.

— Заряжай! — приказал Ду Цзеюань.

Батрак засыпал в дуло пороха, утрамбовал, потом стал заряжать мелкую, с арахис, картечь.

— Сколько долей пороха должно быть, хозяин? — уточнил он.

— Девять! — бросил командир.

Он собственноручно развернул пушку и наставил ствол на ещё нечёткие силуэты германских солдат. Взял из рук жены курящуюся палочку благовоний, раздул её и поджёг запал. Из отверстия вылетел белый дымок. Стальная махина, этакий могучий зверь, помолчала, потом резко подскочила, и из жерла в сторону врага вылетел тёмно-красный язык пламени. Будто железной метлой, он смёл целую шеренгу германцев. Раздались крики боли на чужом языке. Жерло пушки обволокло пороховым дымом.

— Заряжай! — снова скомандовал Ду Цзеюань.

От пушечного выстрела туман на улице рассеялся. Солдаты в панике разбегались по проулкам. На улице осталось несколько трупов и раненые, с воплями закрывавшие лицо руками. Меж пальцев у них текла кровь. Батрак торопливо заряжал пушку, а пришедшие в себя германцы открыли огонь по амбару. Пуля царапнула Ду Цзеюаня по уху. Уху стало горячо, он потрогал его и, увидев, что ладонь вся в крови, спешно залёг. Батрака ранило в живот. Он побледнел и, зажимая рану рукой, запричитал:

— Хозяин, я единственный сын в пяти поколениях, помру, так и мой род прервётся.

— Пошёл ты! Род у него прервётся! Да нынче в Шавоцунь каждую семью ждёт такое, — обозлился окровавленный Ду Цзеюань. — Заряжай давай.

— Спускался бы ты, Правитель, — стала увещевать его жена.

— Ещё разок шарахнем по германцу и будем считать, что квиты, — сказал он, подтаскивая забрызганную кровью тыкву с порохом.

— Их и так уже вон сколько полегло, — не унималась жена. — Расквитались уже.

И тут пуля впилась ей в шею. Она на миг замерла — и будто переломилась. Изо рта хлынула кровь. «Ну вот и конец, — подумал Ду Цзеюань. — Конец фениксу пришёл». Рябое лицо жены искривила судорога, из щёлок глаз пробился леденящий свет. Ду Цзеюань засыпал в дымящееся жерло весь порох из тыквы. Согнувшись в три погибели, он прятался от посвистывающих пуль за низеньким парапетом, сжимая обеими руками шомпол и утрамбовывая порох. Раненый батрак подал дымящуюся палочку:

— Пали, хозяин.

Картечь с грохотом ударила в стену на другой стороне улицы, сделав её похожей на пчелиный улей, из пробитых отверстий на улицу с шуршанием посыпалась пыль.

Пошатываясь, Ду Цзеюань встал и поднял глаза к солнцу:

— Долгой жизни императору!

Солдаты уже взяли этого долговязого на мушку, раздался залп — и он скатился с амбара.

Напротив высокого, крытого черепицей дома Ду Цзеюаня германцы тем временем установили два больших орудия и открыли огонь. Снаряды у них с медной оболочкой, летят с отчётливым, резким, оглушающим рёвом. Угодив в конёк крыши, они с грохотом разорвались, и среди порохового дыма во все стороны брызнули куски кирпичей, черепицы и осколки самих снарядов.

Выбили германцы и ворота семьи Лу Улуаня. Сначала несколько раз выстрелили, но всё было тихо. Укрывшийся за воротами Улуань спокойно ждал. Вытянув шею, как любопытный петух, во двор вошёл солдат. Винтовку с примкнутым штыком он держал наперевес. Брюки в обтяжку, выпирают большие коленные чашечки, на шинели сверкают два ряда медных пуговиц. Улуань замер. Солдат повернул голову и махнул остальным. Хорошо видны голубые глаза, красный нос и выбивающиеся из-под кепи светлые волосы. И тут германец заметил Улуань, стоявшего за воротами, как чёрная пагода, попытался выстрелить, но было поздно. Улуань сделал резкий выпад, и стальной наконечник копья с красной кисточкой вонзился в живот солдата. Верхняя половина тела германца упала на белое от воска древко. Вытаскивая копьё, Улуань ощутил пронизавший спину холод. Руки онемели и выпустили древко, он с трудом повернулся. Двое германцев уставили винтовки ему в грудь. Он развёл руки в стороны, чтобы рвануться вперёд, но где-то, будто глубоко в мозгу, прозвучал хлопок — словно что-то разбилось, — и глаза застлала смертная пелена.