торжественных звуков гимна, и, главное, от величия этой минуты, какую переживала страна. Рана, нанесенная народу войной, вечным рубцом оставалась жить на теле его. В глазах людей стояли слезы. Под пережитым подводилась черта, и всем казалось (по силе испытанных ими чувств), что такого уже не может повториться, что человеческий разум одержит наконец верх над безумием.

К могиле понесли венки, и над белой плитой с надписью, закрывая ее, и над всей могилой выросла гора цветов. У подножия ее установили еще одну мраморную плиту. По ней надпись:

«ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО,

ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН.

1941 павшим за Родину 1945».

Для Сергея Ивановича, уже далеко за полдень вернувшегося домой, все это увиденное и пережитое было как во сне: и минуты захоронения, и торжественные минуты парада, когда перед свежею еще могилой, перед горою венков и трибуной, на которой стояли руководители партии, члены правительства, прославленные полководцы Великой Отечественной войны, проходили маршем слушатели военных академий, моряки, пограничники, суворовцы. Метавшийся в поисках того, что он потерял и что надо было найти ему (как он говорил об этом шурину в деревне), он чувствовал, что он знал теперь, что ему делать в жизни; знал не в том конкретном значении этого слова, но вином — что впереди был свет и что он уже не потеряет из виду этот свет и будет идти и идти к нему, сколько бы трудностей ни пришлось вновь испытать ему. То, что понимал сейчас Сергей Иванович, он понимал душой; и он, расстегивая заледеневшими пальцами правой (и единственной у него) руки шинель, впервые за все последние месяцы улыбался той спокойной улыбкой, которую, казалось, невозможно было стереть с его болезненно-бледного лица.

— Наташа где? — спросил он у Никитичны, пришедшей раньше его и хлопотавшей на кухне.

— Сказала, только забежит к себе и придет.

— A-а, ну хорошо, хорошо, — ответил Сергей Иванов вич, продолжая улыбаться, тогда как в эти самые мину* ты Наташа, доставшая из почтового ящика открытку, извещавшую ее о том, что суд над Арсением назначен на середину декабря, стояла в своей новой квартире у окна, держа открытку в руках и не зная, радоваться или огорчаться ей. Она, как и Сергей Иванович, была счастлива в этот день; но известие о суде, которого она еще недавно так ждала, — известие это не входило в круг ее теперешнего счастья, а только разбивало его, и ей было грустно и не хотелось идти к отцу.

Конец третьей книги

СВОЯ ДОРОГА

«Ни разу ни один из моих персонажей не закрывает окна, не моет рук, не натягивает пальто, не произносит при знакомстве традиционной формулы», — утверждал Марсель Пруст. Не будем спорить с французским классиком, согласимся только, что когда герои книг только тем и занимаются, что моют руки, закрывают или открывают окна, смотрят друг на друга или вдаль, обмениваются едва ли не каждый раз только традиционными формулами, когда автор стремится во что бы то ни стало воссоздать на страницах книги некое жизнеподобие, не вдаваясь в движения души героев, представить нам лишь внешнюю оболочку Жизни, а не ее существо— тогда его книга имеет всю видимость книги, но непонятно одно — зачем она написана? Что нам хотели сказать? Что иногда идет дождь, а иногда снег, а иногда светит солнце? Что люди бывают грустные, усталые, веселые, работящие, ленивые, честные, подлые, злые, маленькие, большие, умные, глупые? Но ведь когда мы имеем перед собой лишь подобие Жизни, а не ее существо — все это никоим образом не проходит через наше сердце, не задевает его. Как говорил Флобер: «Первейший долг романиста: открывать новое». Это мало кому удается, но это единственное из главных условий, без которого нет и не может быть живых персонажей, живых, а не картонных, что совсем не одно и то же. Я привел этот пассаж не из праздного злословья, а потому, что нынче выбрасывается ежедневно на книжный рынок такое обилие книг и так возрос общий уровень гладкописания, что порой и неясно читателю, кто идет своей дорогой, а кто имитирует творчество, не в силах вдохнуть в свое детище ни поэзию живой души, ни философию живой мысли.

В последние десятилетия было много споров о жизнеспособности романа. Хотя эти споры вроде бы ничем не кончились, они были очень полезны. Полезны прежде всего тем, что многие большие художники (от Михаила Шолохова до Франсуа Мориака) высказались в пользу романа, как неумирающей формы, высеченной из времени. Еще раз было авторитетно подтверждено самыми различными и самыми крупными художниками нашего века, что роман — самая плодотворная форма отражения действительности, что главное в нем — притягательное чувство жизни, что он помогает человеку противостоять судьбе, пробуждает милосердие и надежды, призывает людей к сплочению, служит делу поддержания жизни, а лучшие из романов несут в себе свет, способный осветить путь не одному поколению человечества.

Все душевные и физические силы всегда обреченного на поражение, но всегда надеющегося на чудо романиста направлены на то, чтобы высечь свое творение из цельного куска времени, как из глыбы гранита. В каком смысле я говорю о неминуемом поражении? Только в том, что изобразить реальную жизнь во всей полноте ее связей невозможно даже теоретически, как бы ни был гениален писатель и как бы полифонично ни было его произведение, а ведь именно к этому восходит сверхзадача всякого подлинного мастера. Но тут ничего не поделаешь, так уж устроен человек, что гритязапия его всегда непомерно велики и, может быть, в этом залог вечного движения вперед к недостигнутому или недостижимому, но все-таки — вперед!

Нет сомнений, что именно это максимальное напряжение воли и духа владело многими из тех художников, чьими усилиями был создан материк, который мы называем сегодня — советский роман. Он, этот роман, реально существует, живет в духовном сознании как советских, так и